Александр Музафаров - Семейные драмы российских монархов Страница 61

За XVIII век российское дворянство успело проникнуться чувством собственного достоинства и привыкнуть к некоторой степени личной свободы. Эти качества в сословии последовательно культивировали все российские самодержцы, начиная с Петра Великого. Павел же потребовал от дворянства большей покорности государю, чем требовали в далёком XVII веке, когда дворяне и бояре в письмах царю называли себя рабами и холопами, но отнюдь не получали указаний о форме одежды и количестве блюд на обед. Тяжелее всего пришлось жителям столицы, где полиция в считанные дни выполнила распоряжения императора и где он сам периодически появлялся на улицах.

Государь не понял или не захотел понять, что настоящая честь есть только там, где есть свобода, что идеология рыцарства неотъемлемой частью включает в себя чувство личной свободы. Невозможно делать из подданных рыцарей и одновременно возвращать телесные наказания для дворянства.

В этом противоречии и заключается разгадка конфликта Павла и русского привилегированного общества. Русское общество оставалось в целом традиционным (по взглядам) и поэтому отвергло как идеи революции, так и идеи павловской антиреволюции.

Именно так оценивал правление Павла Петровича русский историк и политический деятель начала XIX века Н.М. Карамзин. В своей «Записке о древней и новой России», поданной императору Александру I в 1811 году, он пишет:

«Что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного. По жалкому заблуждению ума и вследствие многих личных претерпленных им неудовольствий, он хотел быть Иоанном IV; но россияне уже имели Екатерину II, знали, что государь не менее подданных должен исполнять свои святые обязанности, коих нарушение уничтожает древний завет власти с повиновением и низвергает народ со степени гражданственности в хаос частного естественного права. Сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества; к неизъяснимому изумлению россиян, он начал господствовать всеобщим ужасом, не следуя никаким уставам, кроме своей прихоти; считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг, отнял стыд у казни, у награды — прелесть; унизил чины и ленты расточительностью в оных; легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости, ненавидя в них дело своей матери».

Как мы видим, Карамзин ставит Павла на одну доску со столь ненавидимыми им якобинцами. Возможно, историк несколько сгущает краски, сравнивая государя с Иваном Грозным. В отличие от первого русского царя, Павел не был жесток, не был он и тираном, беспощадным диктатором, он был не чужд великодушия и благородства, и истинным удовольствием для него было помиловать провинившегося, творить милость, а не жестокость. Государь хотел быть рыцарем, но в силу своей же политики он оставался единственным рыцарем в государстве. Единственным рыцарем — Дон Кихотом, образом и трагическим, и комическим одновременно. Именно так назвал Наполеон Бонапарт русского царя после того, как между ними завязалась переписка.

Разрыв между императором и обществом произошёл далеко не сразу. Царя пытались предупредить, образумить, хотя это было весьма небезопасно, если учесть его вспыльчивый характер. Гавриил Романович Державин попытался воздействовать силой искусства. В оде на рождение великого князя Михаила Павловича он писал:

Престола хищнику, тирануПрилично устрашать врагов,Но Богом на престол венчануЛюбить их должно, как сынов…

Император прислал поэту в благодарность табакерку, осыпанную бриллиантами, и своё высочайшее благоволение, но выводов, судя по всему, не сделал.

Неудивительно, что заговоры против государя возникли почти сразу же по его восшествии на престол. И один из них составился вокруг наследника цесаревича Александра Павловича. На первый взгляд это может показаться парадоксальным — только что наследник отверг возможность получить власть в обход отца и фактически поддержал его права на престол, а уже в следующем году пишет своему воспитателю Лагарпу:

«Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать всё решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Всё сразу перевёрнуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился ещё более.

…Благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая всё творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить те безрассудства, которые совершаются здесь; прибавьте к этому строгость, лишённую малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чём. Одним словом, моё несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать моё сердце».

В этом письме обращают на себя внимание несколько важных моментов, характеризующих взгляды и политическую позицию цесаревича.

Во-первых, это отношение к отцу. Александр пишет о Павле так, будто тот совершенно чужой ему человек. Так может писать глава оппозиции о лидере правящей партии в какой-нибудь парламентской республике или диссидент о диктаторе. Но мало этого, наследник позволяет себе смотреть на государя несколько свысока. Чего стоит только замечание о «полнейшей неопытности в делах», которое было бы уместно под пером многоопытного государственного мужа, а не двадцатилетнего юноши.

Но это всё только на бумаге, в жизни Александр отца откровенно боялся. «Каждое утро, в семь часов и каждый вечер — в восемь, великий князь подавал императору рапорт. При этом необходимо было отдавать отчёт о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона, до всех караулов города, до конных патрулей, разъезжающих в нём и его окрестностях, и за малейшую ошибку давался строгий выговор. Великий князь Александр был ещё молод, и характер его был робок; кроме того, он был близорук и немного глух; из сказанного можно заключить, что эта должность не была синекурой и стоила Александру многих бессонных ночей. Оба великих князя (Александр и его брат Константин. — А.М.) смертельно боялись отца, и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали как осиновый лист», — пишет в своих мемуарах офицер Лейб-гвардии Конного полка Николай Саблуков.