Виктор Петелин - Восхождение, или Жизнь Шаляпина Страница 61

На генеральной репетиции «Евгения Онегина» она сидела рядом с Мамонтовым, который много рассказывал ей о Пушкине, о Чайковском.

Иола внимательно слушала оперу. Поразил ее Гремин-Шаляпин во время петербургского бала. Она даже и не могла его представить таким благородным, сдержанным, значительным. Каждый его жест, каждое движение было эффектно.

Мамонтов остался доволен произведенном впечатлением и тут же шепнул ей по-итальянски:

— Посмотрите на этого мальчика — он сам не знает, кто он!

Иола не могла оторвать от Федора глаз, настолько он был красив и благороден.

Шаляпин-Гремин пел арию «Любви все возрасты покорны…». Голос его звучал проникновенно и глубоко. И вдруг Иола услышала свою фамилию, вздрогнула. Все сидевшие повернулись к ней и заулыбались. Лишь Шаляпин продолжал как ни в чем не бывало свою партию.

Мамонтов нагнулся к Иоле и прошептал по-итальянски:

— Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви…

Что же произошло на репетиции?

Исполняя арию Гремина, Шаляпин признался:

Онегин, я клянусь на шпаге,Безумно я люблю Торнаги.Тоскливо жизнь моя текла,Она явилась и зажгла…

Мамонтову Федор сказал накануне, что если б знал итальянский язык, то сейчас же сделал бы предложение Иоле Торнаги. А так что-то страшновато…

Перед Мамонтовым были сложные задачи, которые ему предстояло решать. Сезон подходил к концу. Ясно, что без Шаляпина трудно будет продержаться новой Частной опере в Москве. Нужны срочные меры…

Первым делом Мамонтов предложил этой прелестной балерине контракт на следующий год. Она согласилась, расторгнув контракт — с Лионом. Но как заполучить Шаляпина?

Как-то гуляли Мамонтов с Шаляпиным, разговаривали о текущих оперных делах, и вдруг Мамонтов сказал:

— Феденька! А не могли бы вы остаться в нашей труппе насовсем? Вам же нравится работать с нами.

Шаляпин даже остановился от неожиданности.

— Я мог бы дать вам шесть тысяч в год и контракт на три года, — продолжал Мамонтов. — Подумайте! Иолочка остается. Отказывается от контракта в Лионе.

— Савва Иванович! Я подумаю, но ведь у меня огромная неустойка…

— С этим мы как-нибудь справимся. Главное — решить вам, где вы хотите играть: у нас, где вы будете делать что хотите, или в императорском, где из вас будут делать что захотят… Я же знаю их, они не дадут вам свободы. А мустанг нагуливает резвость только на воле, учтите.

Тяжело было Мамонтову, порой он раздваивался. Официально он был крупным предпринимателем, финансовым воротилой, а в душе его влекло искусство оперы. Он вдохновенно искал новые формы оперного искусства, беспощадно отрицая всяческий шаблон, заботливо пестуя молодые дарования. Ведь и Иван Ершов начинал у него, и Надежда Салина, и вот теперь Шаляпин. Нет, он никогда не вмешивался в работу артистов, он умел терпеливо ждать, наблюдая за ними до тех пор, пока они не иссякали как творцы. И тогда ироническая улыбка озаряла его лицо. Это служило как бы сигналом, что на сцене делается что-то не так. Все замирали.

Савва Иванович легко взбегал на сцену и, как бы продолжая сюжетное движение спектакля, делал скупой жест. И все понимали, какой пластический образ следует лепить артисту, чтобы он был правдив и естествен.

Шаляпин, вспомнив прекрасные дни в Нижнем Новгороде, посмотрел на Мамонтова, отвернувшегося от него и словно бы не замечающего его взгляда. Плотный, среднего роста, в черной круглой шляпе на лысоватой круглой голове, Мамонтов выглядел типичным купчиком средней руки. Но вот он повернулся к Федору — и пытливый, тяжелый взгляд черных под густыми бровями глаз словно пронзил Шаляпина. Без всяких церемоний хрипловатым баском он произнес:

— В консерваториях вы, слава Богу, не учились. А то там спорят по сто лет, как учить певца стать артистом, а выходят оттуда шаблонные и скучные люди. Ваше счастье, что вы стремитесь воспитать в себе художника, а не скверно поющего манекена. Что вы теряете, отказываясь от Мариинского театра? Вас там загубят. Многие приходили в императорские театры с большими надеждами, но успех к ним так и не пришел… Жизнь их засасывала, так и не оставив в памяти людей их имена… Рискните… Что вы теряете? Вы молоды, талантливы. А случай у вас необыкновенный, поработаете, посмотрите…

— Понимаю, Савва Иванович, что случай редкостный… Но как бы не остаться у разбитого корыта. Уж больно намыкался, настрадался… И там, в императорском-то, работать не хочется, много зависти там и чинопочитания, а я этого не переношу… Однажды режиссер сделал мне замечание за то, что я в Новый год не съездил к директору и не расписался в книге визитов. Но разве не унизительно выражать почтение начальству через швейцара? Есть и другие мелочи быта в нашем театре, которые просто тяготят меня… Артист должен быть свободным, независимым. Только тогда он что-то сделает свое…

— После нашего театра вы там не уживетесь. Вы ведь чувствуете, какая у нас обстановка, все дружны, никто никому не завидует, всем хватает работы… А как весело было у нас несколько лет тому назад, когда мы только начинали! Как чудесно мы работали… Мы забывали обо всем, занимались и утром, и днем, и вечером, иной раз и ноченьки прихватывали… Порой так уставали, что хоть тут же ложись и отдыхай, сил не было. Что делать? Нужна разрядка, и вот я кричу: «Маэстро, сыграйте нам, пожалуйста, польку!» — и все подхватывались в танце… — Мамонтов улыбнулся. — Куда только и усталость девалась! А потом с новыми силами принимались за работу. А иногда оставались и без обеда, так напряженно шла репетиция… Мне-то часто приходилось отлучаться по своим делам. Прихожу, вижу, умирают с голоду. Ну что тут с ними поделаешь? Незаметно покидаю репетицию, заказываю у Тестова самовар и огромные кулебяки, два дюжих мужика приносят весь этот обед прямо в репетиционный зал, и тут же начинается пиршество, с веселыми шутками, смехом… И усталости как не бывало… И снова, отдохнув, мы продолжали работу… Где вы, Феденька, найдете такие условия для творчества? — И сам себе ответил: — Таких условий нет нигде в мире, а я попробую создать их в нашем театре.

— Да я здесь почувствовал себя человеком, товарищем! Все друг другу стремятся помочь… Я даже кое-что записывать стал, — смущенно признался Шаляпин.

— Вот и молодец! Правильно, записывайте свои мысли, пусть они покажутся вам странными, бредовыми, нелепыми, все равно записывайте, только пишите искренне. Вы должны учиться! Развивая свою способность мыслить, вы углубляете и развиваете свой духовный мир, углубляете отношение к миру, к человеку, к образу, который вы собираетесь воплотить на сцене. Главное — бойтесь при этом, бойтесь и старайтесь избежать пошлости в жизни и на сцене. И не сходитесь с людьми, которые, не понимая вас, будут льстить вам, превозносить ваш талант, будут постоянно копошиться там где-то, внизу, у вашего башмака, в то же время претендуя на исключительное внимание и сочувствие к себе, отрывая у вас пропасть времени на все эти пустяки… Подумайте, Феденька, над моим предложением. Ни у кого не будет таких условий, как у вас…