Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том V Страница 61

— Нет, спасибо. Продолжайте!

— Извольте слушать. После разгрома армии я вернулся домой и пережил разгром семьи: это было время инфляции, десяток тиссенов рос за счет сотни тысяч ремингов. Отец окончил жизнь самоубийством, я поселился с матерью на чердаке. Работы не было, да и я ничего не умел делать: ведь после школьной скамьи меня сразу научили только убивать. Голодный сидел я в своей дыре и все думал, думал. Вокруг меня падали и вздымались волны революций и контрреволюций… двигались миллионные массы… Я думал и думал… Справа и слева была пустота… Я не чувствовал у своего плеча друга, дружеское плечо… Однажды почистил свой ветхий костюмчик, нацепил ордена, сунул в карман маузер и отправился в город. Тогда у нас процветал ресторан «Камповский» — храм обжорства для спекулянтов и новоиспеченных богачей. Я вошел в лучший кабинет, где упивались жратвой с десяток жирных и приземистых фигур. «Господа, прошу внимания», — крикнул я, становясь у двери. Ко мне с недовольным хрюканьем повернулись хищные морды, принимая меня за безработного попрошайку. Я выхватил пистолет и перестрелял их всех до одного.

Рассказчик тяжело перевел дух. Видно было, что воспоминания, начатые в шутку, чтобы подладиться ко мне, неожиданно раздвинули перед ним перспективу безотрадного прошлого. Минуту он молчал. Потом, встряхнувшись, закончил со смехом:

— А вот и конец моей забавной истории: после громкого процесса — каторжные работы, закулисное вмешательство Союза бывших фронтовиков и освобождение… Но я на своей родине стал лишним человеком, и когда пароход отвалил от гамбургской пристани, направляясь в Южную Америку, на его палубе стоял наемный боец колумбийской армии — будущий наемник всех армий мира, покупающих человеческое мясо, — ландскнехт, гладиатор и профессиональный убийца сержант Сиф!

— Крепко сказано, герр Реминг! Но неужели фигура Сифа — чисто отрицательная? Без единого светлого пятна?

— Никоим образом. Сиф — человек, и ничто человеческое ему не чуждо, конечно, и достоинства у него есть. Главное из них — цельность характера, а таких людей в наши дни мало. Сиф — не любитель сидеть на двух стульях, как, например, пытался делать этот юноша! — доктор философии похожим на кусок колбасы пальцем тычет за спину.

Невольно гляжу туда: на острых каменьях, сложив бессильно руки на груди и повернув безмятежное лицо к небу, валяется мертвый Лионель.

— А была ли у него руководящая идея? — спросил Реминг.

— Да. Девизом убитого юноши было одно слово — культура.

— Хи-хи-хи, — вдруг засмеялся Реминг тоненькой и высокой ноткой, похожей на соловьиную трель — она странно прозвучала из тела, напоминавшего огромную бочку.

— Чего вы? — нахмурился я.

— Ой, не смешите, достопочтенный! Колониальный офицер и культура!

— Ошибка, — смущенно пожал я плечами. — Но у него были хорошие намерения…

— Кой черт нам до добрых намерений! Ими вымощена дорога в ад! — перегнувшись через салфетку, толстяк вдруг скрежещет с ненавистью: — Когда я слышу слово «культура» — моя рука тянется к револьверу.

Он перевел дух.

— Ненавижу трусливую ложь, ненавижу лицемеров, которые лезут ко мне в карман, отвлекая мое внимание кивками на небо. Перешагнув через мораль, Сиф не опускает глаза и смотрит вперед прямо и гордо, его душа прозрачна, как кристалл. Гете сказал: «Я никогда не слыхал о преступлении, которого сам не смог бы совершить». У старика это было красивое словцо, кокетство, а Сиф может эту фразу взять эпиграфом к своей жизни. Для него она звучит как девиз и как клятва!

Герр Реминг поднял к небу волосатую лапу, как бы присягая, торжественно и с достоинством провозгласил:

— Сиф — законченный негодяй! Опаснейший подлец, которому в порядочном обществе нет места!

Блестящие глазки пронзили меня, и на какой-то момент я увидел жестокое и холодное обличье зверя.

— Откровенный и безжалостный мерзавец, — с расстановкой закончил он.

Я сделал вид, что не понял угрозы. К чему он клонит? Неужели между нами станетТэллюа? Какая сволочь… И, как всегда, я чувствовал внутри себя раздвоение — голос рассудка требовал отступления, зачем мне похмелье на чужом пиру? Но радость жизни, сознание своей силы, неутомимая жажда ярких ощущений влекли меня в гущу опасностей. К тому же беседа с Ремингом меня захватила: в моем представлении фигура Сифа безмерно выросла и приобрела значение символа. Это был великолепный образчик нового человека, порожденного «Закатом Европы». Ведь именно он, этот двуногий зверь, в своих лапах держит будущее разлагающейся западной культуры. Он — Сиф, наследник Канта, Гете и Бетховена!

— Вижу, что вы новый Заратустра и Единственный! — сказал я, подзадоривая Реминга.

Он уже расправился с рыбой и перешел к мясу: вытряхнул из банки здоровенный кусок и с видом лакомки облизывал губы. На мои слова толстяк сделал брезгливую гримасу.

— Штирнер! Взбесившийся мещанин, он боялся идти по дороге отрицания до логического конца, а Ницше — идеалист, вывернутый наизнанку. Вот поэтому Единственный так жадно цепляется за собственность, а Заратустра сыплет нам на головы не меньше запретов, чем сам Иисус, сын Божий. Что же касается Сифа, — тут герр Реминг сделал энергичное движение рукой, — то будьте спокойны: его мешок пуст, он не обдаст вас идеалистическим мусором, а свою собственность он давно пропил или проиграл в карты. Этот веселый толстячок любит чужую собственность, он так и шныряет глазками в поисках того, что плохо лежит! Великий расточитель Сиф по необходимости должен быть и великим стяжателем!

Герр Реминг сгреб с тарелки кусок мяса и, держа его за косточку, стал объедать мякоть.

— Великий стяжатель — недурно звучит, а? Как находите, дорогой ван Эгмонт?

— Во всяком случае — метко.

— Рад слышать. Вы меня хорошо поняли. Надеюсь, вас нисколько не удивит и мой маленький вопросик, — доктор философии, с аппетитом уплетая мясо, поднял глаза к розовому вечернему небу и закончил мягко, совсем невинно, как дитя: — Скажите: где лежит золото?

Так и есть… сердце опять тревожно дрогнуло. Никакого успокоения от тяжести пистолета в кармане… Неужели я обзаведусь лишней дырой в груди? Носорог… Бандит…

По возможности спокойнее и обстоятельнее я рассказал ему последние минуты жизни профессора.

— Итак, вы ничего не знаете? Это точно?

— Герр доктор…

— Простите. В пустыне начинаешь становиться неучтивым.

Прекратив еду и опустив руки на колени, Реминг некоторое время задумчиво рассматривает меня. Лицо его сосредоточено, сдержанно и разумно. Я понимаю, что в эти минуты, может быть, решается моя судьба, и выжидающе отхлебываю вино. Так сидим мы друг против друга, разделенные салфеткой. Солнце спустилось уже совсем низко, наши тени отпечатались на земле — одна непомерно широкая и короткая, другая — тонкая и прямая…