Михаил Пробатов - Я – Беглый Страница 61

— Верочка, не сердись, — сказал я. — Я постараюсь больше так не делать.

— Ага, — сказала Верочка, — так я тебе и поверила. А что Лёнька?

— А что ему делается? — ответил я.

Была у меня одна знакомая, ещё со школьных лет. Звали её Вера. Её и сейчас так зовут, только она живёт в Германии. Живёт она там одна. Не замужем, и детей у неё нет. В Ленинграде у неё, кажется, тётка, но я знаю, что они даже не перезваниваются.

А мы все тогда, в молодости, её звали Верочкой. Она отличалась каким-то ясным, прозрачным, чистым и невинным легкомыслием в отношениях с мужчинами, которым она всегда очень нравилась, и без которых обходиться не могла, и не умела, и не любила без них жить. В этом смысле жизнь её была совершенно безоблачна. У неё не было трагедий, мучительных порывов, душевных потрясений и даже каких-то тяжких объяснений, тем более слёз, истерик, драк и тому подобное. Была любовь. Прошла. Кто-то следующий. И, удивительно — во всём этом не было никогда ничего нечистого или безобразного. Как-то естественно всё это получалось. И так она дожила до тридцати пяти лет. Мы с ней ровесники.

И тут у неё умирает мать, которую она очень любила, хотя и была для неё источником горьких слёз, начиная лет с шестнадцати всё по той же причине — с этого возраста начались у неё отношения, с мужчинами.

И Верочка осталась одна в трёхкомнатной прекрасной квартире в Центре Москвы, и вдруг как-то всем стало ясно, что лимит времени исчерпан, и пора замуж. А то… в перспективе уже клубится непроглядный туман. Но Верочка почему-то к такому положению вещей отнеслась совершенно неожиданно. Она, как княгиня Шерер, вместо того, чтобы свою жизнь налаживать, принялась устраивать чужие судьбы. И получалось у неё это очень удачно — иногда. Но её жизнь изменилась тогда в какую-то тёмную сторону. Она уже не знакомила весело и с некоторым лёгким юмором всех своих друзей с каждым новым возлюбленным.

— А, Верочка, это кто?

— Да так. Он человек неинтересный. Тебе с ним скучно будет.

И я как-то печально задумался о ней, когда она меня спросила однажды:

— Мишка, а ты в принципе, как, вообще, смотришь на групповой секс?

Я ответил ей, что мне самому это не нужно, но я никого не осуждаю. Но потом я сказал, что видел это в Охотске, где, работали на путине только что освободившиеся зэки. И это было очень тяжёлые отношения, и там было много насилия, и злой подлости, и грязи.

— А ты, почему спросила?

— Да есть тут один человек. Ему, понимаешь, это нужно. А он мне нужен, — потом она помолчала и добавила со вздохом. — Вот не знаю только зачем он мне.

— Верка, брось! Хочешь, он у меня все свои зубы на полу пересчитает?

— Нет, — сказал она. — Не хочу. У него очень красивые зубы. К тому же, ещё неизвестно, там чьи зубы кто будет считать.

Однажды она мне говорит:

— Мишка, давай-ка мы организуем тебе личную жизнь.

— Да я ж вроде женат.

— Ты всегда женат. Но ты уже вполне дорос до того, чтоб тебе вести полноценную половую жизнь. На тебя бабы западают, а ты… Это ж необходимо.

— Для чего?

— Пора, молодой человек, мужчиной становиться. Ты знаешь Лору Раеву?

Лариса Раева была женой одного очень известного в то время писателя-невозвращенца, к которому, она ли не поехала, он ли её не захотел взять с собой, а, вернее всего, и то, и другое. Это была удивительная красавица. Денег у неё было немеряно, и она, действительно, на меня западала. Каждый раз, когда мы с ней встречались где-нибудь, она говорила одну и ту же фразу:

— Миша, давайте мы вас оденем, а то вы похожи на несостоявшегося лидера наших советских хиппи. И вы неправильно бороду подстригаете, а от этого вы похожи на несостоявшегося диссидента.

И я отвечал тоже всегда одно и то же:

— Я постараюсь состояться.

— В качестве хиппи или в качестве диссидента?

И я отвечал:

— Поживём, увидим.

Как-то раз мы шли по улице Горького (тогда ещё так) с Лёней Губановым, и где-то мы с ним надыбали червонец. Что это такое, червонец с Губановым в Центре — само по себе уже целый роман. Это был человек, у которого талант лез, буквально, отовсюду, и он пить, даже и напиваться умел талантливо, хотя это бывало страшновато и часто безобразно. Идём мы, значит, по Горького, а с червонцем весь великий мегаполис нам принадлежит. Доходим до угла Манежной, и тут нам надо в подземный переход, поскольку мы собирались первую бутылку выпить в пельменной в одном из переулков улицы Пушкинской (ныне Малая Дмитровка, кажется). Я просто для молодёжи объясняю, что червонец — это нам немного до трёх бутылок не хватало, но такую малость, да ещё выпимши, мы могли легко раздобыть. Как? — было несколько способов, не подумайте, что украсть. Мы не воровали. А можно было спросить:

— Девушка, если вы нам дадите два рубля, услышите гениальные стихи, — время было другое, и представьте, действовало. Нас узнавали — мы были из андеграунда, не нынешнего, а настоящего, из-под земли мы были. Мы были вроде гномов.

Мы с Лёнькой уж собирались спуститься в переход, как вдруг меня остановил голос:

— Мишка! Постой…

Из дверей кафе «Националь» вышла Вера. Дело было зимой, а она выскочила в очень лёгком платьице и даже легче, чем вы, ребята, уж сейчас ко всему привычные, можете предположить.

— Ну, куда тебя несёт? Зайди на минуту ко мне за столик. Со мной там Лариса Раева.

Мы вдвоём подошли к ней.

— Верка, я не один.

— Здравствуйте, Леня. Вы никогда не оденетесь по-человечески?

— Вряд ли, — сказал Губанов. — А что такое стряслось?

И она сказала:

— Вы так одеты, что вас невозможно в это кафе пригласить, — но дело было не в одежде, а просто она его очень не любила.

— А мы не в сюда, — добродушно сказал Губанов. — Мы тут, Верочка, в другое заведение собрались. — Во мне он был уверен. А я оказался предателем. Потому что я подумал о красавице, которая ждёт меня. Ведь это из-за меня Верка выскочила на мороз почти что, в чём мать родила.

Червонец наш был у меня в кармане, и я с унылой харей протянул его Губанову.

— Так ты здесь будешь? Оставь деньги, пригодятся, — сказал он.

— Бери, ну что меня травишь? — он, сочувствуя мне (он умел сочувствовать слабости) и даже с некоторым жалостливым пониманием взял деньги.

Мы с Верой прошли в тепло и ароматный уют знаменитого кафе, а Лёнька остался с червонцем на улице. Никогда себе этого не прощу. Впрочем, сейчас уже поздно об этом думать. И каяться поздно. Просто не перед кем покаяться. Можно перед Богом — но это слишком легко.

Итак, мы прошли к столику, за которым сидела красавица. Я, как только увидел её, и понял, что меня она ждёт, совершенно забыл про своего друга, замерзающего под зарядами сырой московской метели. И, вообще, обо всём на свете я забыл, а только смотрел на неё. Глаза у неё были какие-то зелёные в голубизну — как морская вода.