Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века Страница 62

А литературных групп в это время было – пруд пруди! Кроме наиболее заметных: символистов, акмеистов, футуристов, имажинистов и пролетарских поэтов: неоклассики, неоромантики, презентисты, обериуты, фуисты, беспредметники, нечевоки, эклектики, перевальцы… И у каждого направления – свои заскоки, свои амбиции. Да и журналы – тоже свои. Впрочем, групп могло быть и больше – по числу поэтов, но не каждый ощущал в себе силы заявить о собственной личной неповторимости.

Тем не менее, существовала поэтическая группа, состоявшая… из одного человека! Экспрессионизм. Посему и декларация этого направления, единственно Ипполитом Соколовым подписанная, имела эпиграфом библейское изречение: «Не бойся, малое стадо…» Очевидно, поэт Соколов был сам себе и стадо, и пастух …

Когда Маяковский попытался привлечь к сотрудничеству в «ЛЕФе» Есенина, тот потребовал выделить под своё руководство отдел, который назывался бы «Россиянином». Владимиру Владимировичу была чужда националистическая узость. Он предложил другое название – «Советянин». К тому же был против вхождения в журнал есенинского имажинистского окружения. Не сговорились.

Что касается собственного «лефовского» окружения Маяковского, оно было, пожалуй, не лучше и столь же мало соответствовало ему, как есенинское – Есенину. Нарком просвещения Луначарский, с большой теплотой относившийся к Владимиру Владимировичу и его поэзии, однажды полушутливо намекнул ему на это обстоятельство: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост».

Несколько раз Маяковский переназывал свой журнал: сначала в «Новый ЛЕФ», потом в «РЕФ» (Революционный фронт), что-то меняя, что-то отсевая, но как не рассаживал своих «музыкантов», всё музыка не шла. О том, что нет никакого имажинизма, а есть Есенин, ему было ясно с самого начала, а вот, что нет никакого «ЛЕФа», а есть только Маяковский, было невдомёк. Литературная групповщина ещё долго морочила головы читателям и мешала поэтам вполне ощутить свою единственность и творческую индивидуальность. А между группами происходили сражения и на журнальных полосах, и на сцене. Расставшийся после революции с жёлтой кофтой, Владимир Владимирович отнюдь не потерял вкус к публичным выступлениям.

Однажды был устроен диспут между имажинистами и футуристами. Председательствовал Валерий Яковлевич Брюсов. Пробирающийся на сцену Маяковский, на ходу оповещал публику: «Товарищи! Я сейчас из зала народного суда. Разбиралось необычное дело: дети убили свою мать. В своё оправдание убийцы сказали, что мамаша была большая дрянь. Но дело в том, что мать была всё-таки поэзия, а дети – имажинисты…»

Естественно, что в ответ на такое заявление последовала бурная реакция, как зрительного зала, так и самих имажинистов. Разгорячившийся Есенин даже вскочил ногами на председательский стол. Взаимная брань на диспуте перемежалась стихами, стихи – бранью. Что поделать, если такова была традиция и таковы нравы. Не менее шумно проходил вечер в Политехническом, когда избирался «Король поэзии», избирался вполне демократично – голосованием. Наибольшее число сторонников оказалось у Игоря Северянина. Второе и третье место заняли Маяковский и Каменский.

В Большом зале Политехнического Музея случались и сольные выступления Владимира Владимировича. Народу набивалось великое множество: сидели в проходах, стояли в дверях и на сцене подле кулис. Поэт с трудом пробирался к Музею сквозь густые толпы безбилетников, ещё лелеющих надежду на получение контрамарки. Выйдя на сцену, Маяковский раскладывал на столе сборники, листочки, клал часы. Затем снимал пиджак и вешал на стул: «Я тут работаю». Самый шумный и захватывающий эпизод выступления, в которое входили: и лекция, и чтение стихов, конечно же, состоял в ответах на вопросы, устные и письменные.

Кто-то, к примеру, кричит: «Я не понимаю!» Маяковский в ответ: «Вы – жирафа. Только жирафа может промочить ноги в понедельник, а насморк почувствовать лишь в субботу». Другой взобрался на сцену и с апломбом доказывает: «Маяковский уже труп, и в поэзии ждать от него нечего». – «Вот странно – труп я, а смердит он», – пожимает плечами Владимир Владимирович и, брезгливо зажимая нос, отходит подальше от пустобрёха, констатировавшего его творческую смерть.

Вот кому-то дали слово, но он вдруг отказался. Маяковский заключает: «По случаю сырой погоды фейерверк отменяется». А вот демонстративно, с торопливой поспешностью и возмущением на лице протискивается по ряду некий бородач. «Это что за выходящая «из ряда вон» личность?» – интересуется Владимир Владимирович, взглядом провожая недовольного. Бородач продолжает продвигаться к выходу. «Побриться пошёл», – понимающе заключает поэт.

Ещё один оппонент кричит: «Мы с товарищем читали и ничего не поняли». И снова Маяковский отвечает по существу: «Надо выбирать умных товарищей». А вот уже некая девушка, негодуя и захлёбываясь от сознания собственной правоты, спешит высказаться: «Ваши стихи не волнуют, не греют и не заражают». «Мои стихи не море, не печка и не чума», – сочувственно разъясняет поэт краснеющей и бледнеющей девушке.

Постоянно варьирующийся формат поэтических вечеров однажды столкнул Маяковского с двумя крупнейшими словесниками Москвы – профессором Айхенвальдом и критиком Коганом. Великодушно предоставив первое слово своим противникам, Владимир Владимирович с мрачным видом выслушал поток оскорбительных сентенций, изливавшийся из уст сначала одного, потом другого. При этом по лицу его то и дело пробегала усмешка, исполненная величайшего призрения к витийствующим ораторам.

Когда же говоруны удовлетворённо замолчали, слово взял Маяковский. Громогласно обличая их в тупоумии и косности, он с высоты своего роста указывал то на одного, то на другого своим гигантским перстом и говорил: «Этот Коган…», «А вот этот Коган…»… Продолжение каждой фразы произносилось на грани нормативной и ненормативной лексики. При робкой попытке ведущего обратить внимание поэта, что, как минимум одного из словесников зовут не Коган, а Айхенвальд, Владимир Владимирович только обречённо махнул рукой: «Все они – Коганы…»

Но случалось, что зрительская аудитория была поэту как-то особенно по душе и сродни. И тогда разговор получался серьёзный, содержательный. Без шуток и обоюдных издевательств. Тогда и свою непонятность Маяковский относил к неотъемлемым свойствам высокого искусства, до которого публике ещё нужно дорасти. В этом смысле не стеснялся сравнивать себя с Шекспиром.

Как-то один из французских сенаторов, услышав Маяковского в колонном зале «Дома союзов», сказал: «Надо показать эту пасть Парижу». И вскоре по высокой протекции, ещё до установления дипломатических отношений между СССР и Францией, перед поэтом открылась дорога в «столицу мира». Раз 7–8 побывал он в этом знаменитейшем городе поэтов, художников, карманных воров и проституток.