Людовик-Филипп Сегюр - Записки графа Сегюра о пребывании его в России в царствование Екатерины II. 1785-1789 Страница 62

Деятельность и твердость французского правительства во время американской войны и его благородное поведение, удержавшее честолюбивого Иосифа II, не давали возможности думать, что это же правительство в такое короткое время сделается слабым и потеряет свое значение, приобретенное блестящими успехами.

Одно только обстоятельство могло тогда внушить беспокойство: это было несогласие, возникшее между Россиею и Портою. Но и на этот счет я имел основания не тревожиться: затруднительные для императора обстоятельства в Брабанте, неурожай в России и мирные уверения ее министров, наконец успокоительные депеши от графа Шуазеля и от Булгакова из Константинополя, все это подавало надежду на продолжение мира. Однако я знал также, что великий визирь, следуя внушениям прусского и английского министров, не соглашался с Булгаковым и высокомерно отвечал на его предложения. Но граф Шуазель надеялся, что это затруднение устранится, и что можно будет удалить визиря, которого заблуждение было гибельно для Порты. Среди таких обстоятельств, не видя особенной нужды оставаться долее в России, я решился воспользоваться отпуском, мне данным. Приезд в Петербург кавалера Сен-Круа (Saint-Croix), посланного Монмореном для исправления должности поверенного в делах в мое отсутствие, еще более ускорил мою решимость. Поэтому, пятого сентября 1787 года я простился с императрицею и оставил Сен-Круа инструкцию о положении наших дел в России. В заключении этой инструкции я, некоторым образом, представлял нашему правительству отчет о том, что происходило во время моего посольства, о моих стараниях сделать ваше посредничество нужным для императрицы и полезным для Порты и наконец, на нескольких страницах, делал быстрый обзор наших споров и соглашений с русским правительством со времени вступления Екатерины на престол.

С тою тревожною радостью, с которой ожидаешь свидания с родиною и семейством после долгой разлуки с ними, я уже готовился к отъезду, когда получил письмо от императрицы. Она меня приглашала к обеду, хотя я уже простился с нею, и просила меня отложить отъезд мой на несколько дней. Я явился на приглашение и, выходя из-за стола, последовал за нею в эрмитаж. По окончании спектакля императрица, отойдя со мною в сторону, сказала мне: «Знаете-ли вы, граф, что я скоро, может быть, нехотя буду вовлечена в войну с Турциею? Моему послу грозили Семибашенным замком, а это обычная выходка этих варваров, когда они хотят объявить войну».

«Я точно знал, — отвечал я государыне, — что некоторые из иностранных министров давали враждебные советы Порте. Но Шуазель полагает, что это минутная неприязнь скоро рассеется твердою и мудрою умеренностию вашего величества и справедливыми предложениями, которые вы сделали визирю; эти предложения усердно поддерживаются императорским интернунцием и нашим послом».

«Правда, — возразила императрица, — что г-н Шуазель старательно действует в этом деле. Мне пишут, что он ужасно сердится на турок, полагает, что они сошли с ума, и всячески хлопочет, чтобы привести их в рассудок».

Я воспользовался этим случаем, чтобы уверить государыню в искреннем расположении к ней короля, который всегда готов употребить свое влияние на Порту, чтобы быть полезным видам императрицы и содействовать к удовлетворению ее жалоб и сохранению мира между обеими державами. «Теперь, — прибавил я, — головы мусульман возбуждены опасными внушениями английского и прусского министров, завладевших великим визирем, и покуда этот визирь не будет удален, до тех пор успех предложений Булгакова, Шуазеля, и Герберта сомнителен».

«Это правда, — сказала государыня; — но не довольно свергнуть визиря. Рейс-еффенди также дурно расположен к нам, как и он. Они столько потратили, на вооружение войск, что боятся вражды народа, который будет думать, что эти деньги пропали, если мир еще будет длиться; поэтому я нисколько не удивляюсь, если первый курьер привезет мне известие об объявлении войны. Я ее не желаю, однако и не боюсь».

«Точно, ваше величество, — отвечал я, — нельзя наверно предвидеть решение такого правительства, каково турецкое. Но время теперь уже позднее, неудобное; может быть, турецкие министры еще одумаются и убедятся, что глупо тратиться вновь для того только, чтобы оправдать прежние траты. Если бы они, подобно мне, видели войска и флот вашего величества, то не торопились бы воевать с вами».

На другой день я виделся с русскими министрами. Они говорили: «Дивану надо совсем потерять голову для того, чтобы, перейдя от робости к отваге, объявить России войну; вероятно, зима пройдет в переговорах». Чтобы уверить меня в искренности императрицы, они прибавили: «Императрица, решаясь доказать королю и Европе свое намерение поддержать мир, постарается забыть неуместное высокомерие в действиях турок и дерзость, с которою они назначили срок для удовлетворения своих неосновательных жалоб; поэтому Булгакову приказано уступать везде, где только это можно, не роняя достоинства имени императрицы, и принять предложения, сделанные Шуазелем для выгоды турок и удаления затруднений».

Таким-то образом мы в Петербурге хлопотали о средствах отвратить бурю, грозившую нам уже четыре года. Но курьер, прибывший двенадцатого сентября, рассеял наши надежды и известил нас, что гроза уже разразилась, и именно с той стороны, с которой ее менее всего ожидали. Не Россия наступала на Турцию, а Турция напала на Россию. Наущения Англии и Пруссии подействовали. Султан приказал заключить Булгакова в Семибашенный замок и объявил императрице войну.

Узнав об этом происшествии, я отложил свой отъезд и послал курьера к Монморену за новыми инструкциями. Я писал ему следующее: «Дела усложнились более, нежели мы могли ожидать. Пруссия и Англия бросили первую искру огня, который может охватить всю Европу. Как ни нужен мне был отпуск, который я испросил и получил, но я им не воспользуюсь и считаю его недействительным. Я остаюсь при своей должности и буду рад, если король примет этот знак моего усердия».

Из писем Шуазеля и депеш австрийского интернунция к графу Кобенцелю я скоро узнал обстоятельства этой внезапной перемены в действиях дивана. Никогда мир не казался более прочным, чем в это время, и вдруг турки решились объявить войну. Верная своему слову, императрица уполномочила Булгакова последовать указаниям нашего посла; она делала уступку по вопросу о фирмане ахалцихскому паше и довольствовалась обещаниями Турции усмирить закубанских татар. На неправое дело о крымской соли и запорожцах смотрели снисходительно. Правда, что отказались выдать туркам Маврокордато; но зато и не требовали от них выдачи русских пленных. Порта получала вознаграждение за убытки, причиненные ей консулами в Архипелаге, с условием, чтобы она возвратила русские суда, захваченные на ее африканском берегу. Вот чего мы с Кобенцелем успели добиться у императрицы. Курьеры должны были уже везти эти удовлетворительные предложения в Константинополь, Версаль и Вену, когда курьер от Герберта известил нас о насильственном поступке султана с русским министром, вопреки представительству французского посланника и императорского интернунция, которые уговаривали турецкое правительство дождаться ответа из Петербурга.