Лев Аннинский - Три еретика Страница 62

Проблему составляет – искусство композиции. Уже и зрелым литератором Мельников слаб именно в композиции, в вязке эпизодов, в построении целого. Но легкость писания, идущего как бы потоком, без затруднения в подробностях, остается чертой его как литератора до конца дней, о чем составятся даже легенды. В годы наивысшей славы своей, когда Россия читает роман «В лесах», – старик пишет продолжение его, роман «На горах» – пишет ночными «запоями»; закончив главу или кусок, он бросает перо и не возвращается к нему до тех пор, пока супруга Елена Андреевна не вырастает на пороге кабинета со словами: «Павел Иванович, деньги на исходе!» – после чего механизм вновь приходит в действие: словно бы «кран памяти» открывается, – и потоком, за неделю-другую пишется очередной кусок, «самотечный», насыщенный материалом, – но настолько «сырой», что требуется в дальнейшем сизифово перемарывание полудюжины корректур, чтобы придать ему законченность…

Смолоду это писание идет чисто. И печатается Мельников гладко с первых же попыток. С 1839 года, параллельно – в двух «несходящихся» журналах: в петербургских «Отечественных записках», недавно возобновленных А.Краевским, и в недавно же основанном погодинском «Москвитянине». Журналы эти мало сказать соперничают; разнясь по коренному подходу к вещам, они вот-вот начнут между собою прямую борьбу, в ходе которой молодое московское почвенничество попробует одолеть старую петербургскую «беспочвенность». Печатаясь все сороковые годы параллельно в обоих этих журналах, Мельников кажется почти эквилибристом. Но он отнюдь не кажется таковым, когда читаешь его письма редакторам.

Краевскому в «Отечественные записки»:

– Благородна цель вашего издания; дай бог вам успеха в святом деле, предпринятом не из видов, а с бескорыстною любовью к нашей матушке-Руси. Пора нам сбросить личину иностранную, пора перестать обезьянничать! Тот не русский, кто усумнится в истине слов моих!

Погодину в «Москвитянин»:

– Судя по программе и первым книжкам вашего «Москвитянина», я полагаю, что главная его цель состоит в том, чтобы познакомить русских с Русью…

Краевскому:

– Я участвую в лучшем русском периодическом издании. Есть только два журнала: «Отечественные записки» и «Москвитянин»…

Погодину:

– Вы русский, я, милостию божией, тоже русский, а петербургские литераторы и журналисты – русское тело с английской головой, воздвигающие золотые кумиры своему брюху на печатных страницах…

Краевскому:

– Я чисто русский и, поверите ли, до такой степени люблю Русь-матушку, что это чудо – у меня часто сердце разрывается с досады, когда что-нибудь услышу о ней обидное. Выйду в отставку – непременно буду ходить в русском платье, если только позволят… Я чисто русской крови – я знаю моих предков до времен запорожской вольницы – они не женились на иностранках. Ручаюсь, что я не татарин, не турок, не фрязин какой-нибудь…

Погодину:

– Скажу вам прямо, по-русски, без прикрас: все истинно русские с чувством особой признательности говорят о вас и вашем «Москвитянине».

Хронологически тут есть, конечно, некоторое развитие: сначала Мельников объясняется в любви редактору Краевскому, а потом (после 1841 года) редактору Погодину. Но он совершенно не стесняется этого двойного «ангажемента». Впрочем, Погодину он объясняется точнехонько в тех же чувствах, что и Краевскому. Допустим. Но. до такой степени не видеть и не хотеть видеть несходимость в настроениях и программах адресатов – тут надо иметь либо изумительную наивность либо… изумительную крепость убеждений…

Наивность налицо. Пылкая восторженность, безоглядная увлеченность, своеобразное бескорыстие – вот черты молодого Мельникова. Готов отказаться от гонораров – лишь бы высказаться. Какой контраст с тем же Писемским, который в эту пору просто зубами рвет у Погодина очередные выплаты. С тем же Лесковым, который, при всей щепетильности, сходу вступает в резкие денежные объяснения с Краевским. Разные причины побуждают к тому столь разных литераторов. Но то голубое пламя, которым горит Мельников, – род уникума. И убежденность подо всем этим лежит капитальная. Точнее, не убежденность, а нечто органическое: связь с почвой. Что-то допетровское, от эпохи Алексея Михайловича: чувство глубинного земного пласта, совершенно независимого от тех или иных идей, концепций или приказов. Приказы чиновник будет выполнять рьяно и безоговорочно – любые. Концепции будут меняться – по времени и спросу. За идеями тоже дело не станет – идеи будут служить моменту. Но подо всем этим меняющимся верхом, где-то на непроглядной глубине, подобно ушедшему в пучину невидимому граду Китежу, – всю жизнь будет таиться у Мельникова родимая, необъяснимая и спасительная глубь.

«Вторая классика» – вся из этой глуби. Но у Писемского все ж – попытка как-то понять ее, хотя бы через «здравый смысл». У Лескова – вечное мучительное и изощренное словесное объяснение глубины с точки зрения «верха». Однако прежде, чем Лесков скажет: «грязь славянская», «навоз родной», – эта целебная грязь реализуется в творческом бытии Мельникова как молчаливая данность, как нечто бездонное, незамутимое, существующее рядом и под мельтешней текущих целей и задач.

В мире писателя Печерского это невозмутимое сосуществование дает удивительные художественные результаты. Но оно удивительно и в Душе чиновника Мельникова: такое вот автономное солежание пластов, Дораскольная Русь и николаевское чинослужие. Александровское либеральное одушевление, бичевание пороков – и рядом что-то вовсе дохристианское, доисторическое, дремуче лесное… Я думаю: бывают на Руси ересиархи, еретики из принципа, но вот такое тихое мельниковское омутное «сидение», в котором семьдесят семь слоев стоят рядом и не мутятся, – не является ли применительно к русской душе той самой «почвой-хлябью», из которой и проистекает при удобном случае все ее непредсказуемое еретичество?

Эти душевные «пласты» объясняют у Мельникова многое, и прежде всего – повороты его литературной судьбы. Малейшая неудача в «литературе» – и он на годы умолкает. Критики ахают: как можно зарывать в землю такой талант! А он не зарывает – просто уходит на один-два слоя вглубь: в этнографию, в историю; в подспудную жизнь Китеж-града. Он без изящной литературы обходится!

Чисто беллетристические тексты возникают в этом странствии неожиданно и исчезают – при неудаче – бесследно. Сперва является на свет невыносимое подражание Гоголю: «О том, кто такой был Елпифидор Перфильевич и какие приготовления делались в Чернограде к его именинам». Краевский, скрепя сердце, печатает, но не в журнале, а – отрьшками, в «Литературной газете». Мельников объявляет Краевскому (все это происходит в 1840 году), что «Елпифидор» – лишь начало «большущей» повести «Звезда Троеславля», и присылает повесть для журнала. Краевский рукопись возвращает для переделок. Мельников и переделывает ее… «на фидибусы»! И хвалится брату, что раскуривает трубку этими фидибусами чуть не полгода. И еще десять лет после этой истории не пишет ничего «беллетристического», хотя этнография, история и всяческие дорожные дневники продолжают идти из-под его пера потоком. И в «Отечественных записках», и в «Москвитянине».