Сергей Маковский - Портреты современников Страница 64

Идее аполлонизма в искусстве гораздо ближе был другой мыслитель, в то время уже терявший свою популярность, — Аким Львович Волынский. Он считался членом редакции «Аполлона» до выхода первой книжки, когда этот неукротимый идеолог аполлонизма (в то время) выступил против всех сотрудников журнала с принципиальным «разоблачением их декадентской порчи. После этого инцидента мне пришлось расстаться с Волынским: он сам поставил условие: или он, или «они»… Его уход не имел последствий. «Аполлонизм», близкий художникам «Мира искусства», примкнувшим к журналу, остался незыблемой идеей журнала и ее целиком восприняла «молодая редакция» с Гумилевым, Кузминым, Гюнтером, Осипом Мандельштамом. Таким образом молодежь сразу оказалась как бы в оппозиции к одному из «столпов» журнала — Вячеславу Иванову. В длинном стихотворении, посвященном Кузмину («Нежная тайна») вспоминается такая строфа:

Союзник мой на Геликоне,Чужой меж светских передряг,Мой брат в дельфийском Аполлоне,А в том — на Мойке — чуть не враг!

«Дионисийство» Вячеслава Иванова, не созвучное больше эстетике «молодых», хорошо выражено в стихотворении «Кормчих звезд» из отдела «Геспериды».

Голоса.

Муз моих вещунья и подруга,Вдохновленных спутница Менад!Отчего неведомого ЮгаСнится нам священный сад?И о чем над кущей огнетканной,Густолистной, ропщет Дионис,И, колебля мрак благоуханный,Шепчут лавр и кипарис?И куда лазурной НереидыНас зовет певучая печаль?Где она, волшебной ГесперидыЗолотящаяся даль?Тихо спят кумиров наших храмы,Древних грез в пурпуровых морях;Мы вотще сжигаем фимиамыНа забытых алтарях.Отчего же в дымных нимбах тениЗыблются, подобные богам,Будят лир зефирострунных пени —И зовут к родным брегам?И зовут к родному новосельюНеотступных ликов голоса,И полны таинственной свирельюМолчаливые леса?Вдаль влекомы волей сокровенной,Пришлецы неведомой земли,Мы тоскуем по дали забвенной,По несбывшейся дали.Душу память смутная тревожит,В смутном сне надеется она;И забыть богов своих не может, —И воззвать их не сильна!

Какое исчерпывающее признание! Поэт не может забыть античных богов, хоть не силен «воззвать» (воскресить) их. Попыткой их воскрешения в сущности и была мифотворческая поэзия Вячеслава Иванова. Религиозной жаждой томился и он, как многие христианствующие интеллигенты того времени (журнал «Новый Путь» с Мережковскими и Тернавцевым, «Вопросы Жизни» с Чулковым), но христианином Вячеслав Иванов еще не был.

Запомнился мне разговор на религиозную тему, происходивший в 1909 году втроем с Вячеславом Ивановым и Иннокентием Анненским (неверующим, религиозной мистики не признающим). Помню обстановку нашей встречи— у Смурова на Невском, куда мы зашли после того, как подали прошение градоначальнику об учреждении Общества ревнителей. На мой вопрос — «Вячеслав Иванович, скажите прямо: вы верите в божественность Христа?» — подумав, он ответил: —«Конечно, но в пределах солнечной системы»… Да, он в Христа верил, но не менее чистосердечно «воззывал» и богов Олимпа, и духов земли, продолжающих открываться избранным в «аполлинитическом сне» и в «дионисийском исступлении», послушных магии творящего слова. Повторяю, символы были для него не только литературным приемом, но и заклинательным орудием. Этой лирической магией повеяло уже в «Кормчих звездах», еще больше ее в «Cor ardens». Тут союзницей Вячеслава Иванова являлась его первая жена, Зиновьева-Аннибал, женщина с очень яркой индивидуальностью, не лишенная литературного таланта, обладавшая неутолимой фантазией. Из писательниц одна из первых она обратила на себя внимание Петербурга своими декадентскими причудами, — дома на литературных сборищах выходила к гостям в сандалиях и в греческом; пеплосе (да еще алого цвета). В литературной богеме много толков было о ее повести «Тридцать три урода». Вячеслав Иванов жену боготворил, ее одну прославлял своим стихотворным эросом. «Cor ardens» — «Любовь и смерть» — посвящен ей, как и знаменитая «Менада»,

Той,чью судьбу и чей ликя узналв этом образе Менады«с сильно бьющимся сердцем».

Это к ней обращено и стихотворение «На башне»:

Пришлец, на башне притон я обрелС моею царицей — Сивиллой,Над городом — мороком — Хмурый ОрелС Орлицей ширококрылой.

Ей же посвящена и «Любовь» (из «Кормчих звезд») — сонет, из которого вырос венок сонетов (в «Cor ardens»):

Мы — два грозой сожженные ствола,Два пламени полуночного бора,Мы — два в ночи летящих метеора,Одной судьбы двужалая стрела! —Мы два коня, чьи держит удилаОдна рука, — одна язвит их шпора,Два ока мы единственного взора,Мечты одной два трепетных крыла.Мы двух теней скорбящая четаНад мрамором божественного гроба,Где древняя почиет Красота.Единых тайн двугласные уста,Себе самим мы — Сфинкс единый оба.Мы — две руки единого креста.

Мне кажется, что в этих обращениях к жене самая знаменательная строка: «Единых тайн двугласные уста». Думается мне тоже, что на эту строку откликается стихотворение из «Cor ardens» — «Ропот» (хоть эти строфы и не относятся к ней непосредственно). Приведу и его, так как придаю большое значение первому браку Вячеслава Иванова, повлиявшему на весь его духовный рост. Останься Лидия Дмитриевна в живых, возможно, что она сыграла бы в литературной судьбе мужа такую же решающую роль, что З. Н. Гиппиус в судьбе Мережковского.

Итак:

Твоя душа глухонемаяВ дремучие поникла сны,Где бродят, заросли ломая,Желаний темных табуны.Принес я светоч иеистомныйВ мой звездный дом — тебя манить,В глуши пустынной, в пуще дремнойСмолистый сев похоронить.Свечу, кричу на бездорожьи;А вкруг немеет, зов глуша,Не по-людски и не по-божьиУединенная душа.

Разумеется, маг в тайны посвященный мыслит не по-людски и не по-божьи; он занимает среднее какое-то положение между человеческим ничтожеством и божественной силой, он из тех, кого Евангелие называет «волхвователями и обаятелями». Позже, в «Человеке», вспоминает поэт эту пору своего «безумия», дерзновенной своей ворожбы: