Моя жизнь - Айседора Дункан Страница 65

она внезапно замолкает, и снова перед нами танцующий эльф, янтарная статуэтка, предлагающая вам вино в поднятой чаше, бросающая розы на святилище Афины, плывущая на гребне пурпурных волн Эгейского моря, в то время как поэты наблюдают, а пророк пророчески поглаживает свою бороду, и один из них тихо цитирует из «Оды греческой урне» Джона Китса.Кто они, пришедшие свершить жертвоприношение? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Красота – это истина, истинная красота – это все, Что ты знаешь на земле, и все, что тебе нужно знать.

Редактор «Арт мэгэзин» (Мэри Фэнтон Робертс) восторженно говорит о том, что, по мнению мисс Дункан, было самым приятным из написанного о ней:

«Далеко в глубь столетий погружается душа, когда танцует Айседора Дункан; назад к утру мира, когда величие души находило свободное выражение в красоте тела, когда ритм движения соответствовал ритму звука, когда движения человеческого тела были едины с ветром и морем, когда жест женской руки напоминал распускающиеся лепестки розы, ее нога, ступающая на дерн, была подобна листу, падающему на землю. Когда весь пыл религиозной веры, любви, патриотизма, жертвы или страсти находил свое выражение под звуки кифары, арфы или бубна, когда мужчины и женщины танцевали перед своими очагами и своими богами в религиозном экстазе, или же в лесах, или у моря, потому что их переполняла радость жизни; каждый сильный или положительный импульс передавался от души к телу в абсолютной гармонии с ритмом вселенной».

Джордж Грей Барнард посоветовал мне остаться в Америке, и я рада, что послушалась его. Ибо однажды в студии появился человек, которому суждено было поспособствовать завоеванию мною американской публики. Это был Вальтер Дамрош. Он увидел, как я танцевала Седьмую симфонию Бетховена в театре «Критерион» с маленьким плохим оркестром, и понял, какое впечатление мог бы произвести этот танец, исполненный в сопровождении его собственного превосходного оркестра, руководимого замечательным дирижером.

Мое обучение игре на фортепьяно и теории оркестровой композиции в раннем детстве, по-видимому, осталось у меня в подсознании. Когда я лежала тихо, закрыв глаза, я могла слышать целый оркестр настолько отчетливо, будто он играл рядом со мной, и для каждого инструмента я видела подобную божеству фигуру в наиболее выразительном движении. Этот оркестр теней всегда танцевал перед моим внутренним взором.

Дамрош предложил мне организовать в декабре серию концертов в «Метрополитен-опера», на что я с радостью согласилась.

Результат оказался точно таким, как он предсказывал. Когда Чарльз Фроман вознамерился заказать ложу на первое представление, то с изумлением узнал, что в театре не осталось ни одного свободного места. Этот опыт доказывает, что, каким бы великим ни был артист, без соответствующей оправы даже величайшее искусство может потерпеть провал. Нечто подобное произошло и с Элеонорой Дузе во время ее первых гастролей по Америке, когда из-за плохой организации она играла перед почти пустыми залами, и у нее возникло ощущение, будто Америка никогда не сможет оценить ее. Тем не менее, когда она снова приехала в 1924 году, ее приветствовали от Нью-Йорка до Сан-Франциско одной нескончаемой овацией, потому что на этот раз Морис Гест проявил достаточно чутья и проницательности, чтобы понять ее.

Я очень гордилась тем, что ездила с оркестром из восьмидесяти человек под управлением великого Вальтера Дамроша. Это турне оказалось тем более успешным, что в оркестре царил дух доброжелательности по отношению к дирижеру и ко мне. А я ощущала такую симпатию по отношению к Вальтеру Дамрошу, что, когда вставала в центр сцены, готовясь танцевать, мне казалось, будто каждым нервом своего тела я связана с оркестром и его великим дирижером.

Как мне описать свою радость, испытываемую от танца с этим оркестром? Она и сейчас со мной – Вальтер Дамрош поднимает свою палочку, я наблюдаю за ним, и с первым взмахом во мне поднимается смешанный симфонический аккорд всех инструментов в едином аккорде. Мощная реверберация стремительно устремляется на меня, и я становлюсь медиумом, выражающим радость Брунгильды, пробужденной Зигфридом, или духом Изольды, ищущей своего осознания в смерти. Широкие, объемные, нарастающие движения, подобные парусам на ветру, движения моего танца несут меня вперед – вперед и вверх, и я ощущаю присутствие в себе мощной силы, которая прислушивается к музыке, а затем проходит по всему моему телу, пытаясь найти выход услышанному. Порой эта сила становилась неистовой, порой она бушевала и сотрясала меня до тех пор, пока сердце чуть не разрывалось от этой страсти, и мне казалось, будто настал последний миг моего земного существования. А временами она тяжело нависала надо мной, и я ощущала такое страдание, что, воздев руки к небесам, взывала о помощи там, откуда помощи не приходило. Часто я думала: какая ошибка называть меня танцовщицей, я магнит, отражающий эмоциональную выразительность оркестра. От моей души исходят огненные лучи, связывающие меня с моим трепещущим, вибрирующим оркестром.

Там был один флейтист, так божественно исполнявший соло счастливых душ из «Орфея», что я часто ловила себя на том, что неподвижно застывала на сцене, и слезы струились из глаз от исступленного восторга, который доставляла мне его игра и пение скрипок и весь оркестр, казалось воспарявший ввысь, вдохновленный замечательным дирижером.

Людвиг Баварский часто сидел в одиночестве, слушая оркестр в Байрейте, но, если бы он стал танцевать под этот оркестр, он познал бы даже большее наслаждение.

Между Дамрошем и мной возникло удивительное чувство симпатии, на каждый его жест я тотчас отвечала соответствующей вибрацией. Когда он усиливал крещендо, жизненные силы поднимались и переполняли меня, так как каждая музыкальная фраза, переведенная в музыкальное движение, заставляла все мое существо вибрировать в гармонии с ним.