Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4 Страница 65

Гости довольно улыбаются.

— Неисчерпаемой — да, но не любимой. К тому же мы расширили её, включив и наследника Сталина, — сказал я. — Давайте повторим термины, чтобы не путаться и совершенно точно понимать друг друга. Человек, в эпоху террора отвечающий за государство и партию, — Сталин; он жив и по сей день, его дух властвует в грандиозном Мавзолее, имя которому — СССР. Психопат, пробившийся в деспоты, — Джугашвили, его тело вынесли из Мавзолея и похоронили у Кремлевской стены. Борьба за власть путём истребления миллионов советских людей — сталинщина, и люди, помогавшие Сталину в терроре, — сталинщики. Это трагическая полоса нашей истории. Выстроенная Сталиным на обломках ленинизма система чиновничьего бюрократического социализма и образ мышления чиновников, строящих сегодня государственный чиновничий социализм, называются сталинизмом. Неосталинисты — это обыкновенные советские люди, воспитанники чиновничьей системы.

Неосталинизм породил Хрущёва, как наследника Сталина, а Хрущёв, заменив трагическое комическим, создал хру-щёвщину, диалектически противоположное и в то же время неразрывно единое историческое детище сталинщины. Хру-щёвец — это перекрашенный в весёлые цвета мрачный и скучный сталинщик. Все согласны с терминологией?

— Согласны, — сказали Стапан, Борис и Семён.

— Гм… — вдруг насмешливо хмыкнул Борис. — А как же мы будем называть тех, кто придёт на смену нынешним неосталинистам после смерти или устранения Хрущёва?

— Никак, Борис! — ответил за меня Степан. — У наследников Сталина два пути: если персональной власти будущего диктатора не будет ничего угрожать, он, без сомнения, предпочтёт бескровный путь, а человек, который душит народ и мешает его свободному творчеству, цитируя при этом Маркса и Ленина, — этот всегда будет неосталинистом, как бы он ни маскировался. Но если для персональной власти возникнет угроза, то диктатору придётся перейти на кровавый путь. Тогда мы, если выживем, будем называть его сталинщиком, ибо только так должен называться человек, который под пьяный мат стреляет в затылки советских людей.

— Ладно, согласны и с этим!

— Путаницы не будет? Ну, пойдём дальше. У вас есть что-нибудь новое для сегодняшнего обмена мнений за круглым столом?

— Есть! — кивнули три гостя.

— Тогда начинай ты, Борис!

Майстрах откладывает сигарету и не без удовольствия вынимает пачку потёртых листов — рукопись, отпечатанную на машинке. Это — самиздат, то есть циркулирующая по рукам подпольная литература, характернейшая примета последнего года хрущёвского режима, это позор, грозное предостережение и исторический приговор.

— На этой неделе мне дали почитать открытое письмо одного советского журналиста И.Г. Эренбургу. Я его зачитаю, а потом поговорим.

Все отхлебнули чай, долили чашечки, и Борис начал читать:

Илья Григорьевич!

Я принадлежу к тем, кто считает Вас одним из самых умных и передовых писателей нашей страны. Как и другие, я особенно ценю Вас за то, что в трудные времена Вы стремились не гнуть спину, когда другие молчали или лгали, вслух говорили правду.

Этим Вы завоевали себе место, которое у нас делят с Вами немногие, и этим прежде всего помянет Вас будущее. Каждый настоящий писатель или крупный публицист создаёт себе нерукотворный памятник, и Ваша задача в том, чтобы до конца не поддаваться неправде, даже в какой-то её части. Я всегда думал, что Вы это чувствуете лучше многих других.

Тем более странно и непонятно для меня было прочесть некоторые Ваши высказывания о Сталине в заключительной главе Ваших «Воспоминаний» в «Новом мире», номер четвертый.

Вы откровенно пишете, что не любили и боялись Сталина, хотя и добавляете, что долгое время в него верили. Вы не скрываете, не умаляете его «несправедливых, злых дел», его коварства, отмечаете, что при нём «мы не могли жить в ладу со своей совестью». Сказать это с Вашей стороны естественно. Вы говорите правду, и иного никто от Вас не ждал. Но в то же время, когда вы подводите итог пережитому, в Ваших словах звучит нечто для меня неожиданное. Почти повсюду и, по-видимому, не случайно Вы переплетаете с мыслью о злых делах Сталина, другую мысль — об его величии. Я перечитал такие места, и мне стало ясно, что Вы делаете это сознательно.

Зачем, Илья Григорьевич?

«Я хочу ещё раз сказать читателям моей книги, — пишете Вы, — что нельзя перечеркнуть четверть века нашей истории.

При Сталине наш народ превратил отсталую Россию в мощное современное государство… разбил армию Гитлера, победившую всю Европу… стал по праву героем XX века. Но как бы мы ни радовались нашим успехам, как бы ни восхищались душевной силой и одарённостью народа, как бы ни ценили ум и волю Сталина, мы не могли жить в ладу со своей совестью и тщетно пытались о многом не думать».

Вот это сплетение «зла и добра» в отношении Сталина и бросается в глаза. Оно повторяется несколько раз. Выходит, что героизм советского народа как бы неотделим от несовместимых с совестью дел Сталина. Не он ли «своим злым, но государственным умом, своей редкостной волей» и побудил народ на героизм?! И Вы подчёркиваете эту не возникавшую в уме читателя мысль, говоря: «Я понимал, что Сталин по своей природе, по облюбованным им методам напоминает блистательных политиков эпохи итальянского возрождения».

У Вас прямого вывода нет, но у многих он будет. Без Бор-джиа не было бы итальянского возрождения, без Сталина не было бы превращения отсталой России в великое и героическое государство. Одно неотделимо от другого.

Это — политический оправдательный приговор Сталину. И то, что выносите его Вы, Эренбург, трудно понять. Не Вам бы это делать, Илья Григорьевич.

Я знаю, Вы не политик и не историк. Вы художник. Вы говорите как чувствуете, — сказали Вы недавно на одном собрании в Центральном доме литератора. Но ведь Вы очень много думаете о политике, о современности, и сила Ваша, как писателя, именно в этом. Из художников слова Вы один из политически наиболее знающих, опытных и образованных. Вам известно очень многое о том, что было в действительности. Идти против совести Вы не хотите. Как же Вы, именно Вы, можете оправдывать Сталина, превращая его в некоего Борджиа или Макиавелли?

Хотелось бы, чтобы Вы меня поняли правильно. Дело не в метафизическом споре о том, может ли «зло» быть прогрессивным фактором в истории. Нет, я имею в виду совсем другое.

Беру на себя смелость сказать, что Ваша оценка роли и ума Сталина именно как государственного деятеля, а не как моральной единицы, совершенно расходится с исторической действительностью, с фактами.