Аркадий Ваксберг - Валькирия революции Страница 65

Совсем близко, в Полтаве, жил человек, имя которого с благоговением произносила вся цивилизованная Россия. Владимир Короленко отличался от многих других больших русских писателей того времени особым гражданским мужеством и острой потребностью помогать попавшим в беду не столько словом, сколько делом. До революции он считался главным заступником, безотказно откликавшимся на любую просьбу о помощи и пользовавшимся влиянием и авторитетом даже в дворцовых верхах. О той роли, которую он сыграл в разоблачении мракобесов, спровоцировавших «ритуальные» судебные процессы против удмуртов и против евреев (дело Бейлиса), знала вся страна. Издававшийся им журнал «Русское богатство» пользовался репутацией самого достойного и в литературном, и в общественно-нравственном смысле. Свои первые литературные опыты молодая Александра Коллонтай еще в конце девятнадцатого века послала именно ему и получила теплый отклик.

При большевиках Короленко — уже тяжело больной и в летах — с прежним рвением пытался обратить внимание власть имущих на развязанный ими террор, на жестокость, жертвами которой становились ни в чем не повинные люди. Его письма Луначарскому, который почему-то считался наиболее гуманным и цивилизованным наркомом, ходили тогда в списках, став прообразом будущего «самиздата». Короленко узнал, что его бывшая корреспондентка, ставшая влиятельной особой, чье имя гремело на всю Россию, находится неподалеку и обладает какой-то властью. Он попробовал вступить с ней в контакт — в надежде на понимание и на помощь. Повод был более чем тревожный: исключительно высокий процент евреев в карательных службах новой власти не мог не породить юдофобские настроения у населения. Узнав о том, что в мстительном порыве толпа линчевала ни в чем не повинную еврейскую семью Столяревского, Короленко обратил внимание Коллонтай на необходимость обуздать рвение чекистских садистов еврейского происхождения во избежание новых актов спонтанного «антитеррора». Увы…

На обращение литературного патриарха, продолжавшего оставаться живым голосом совести, Коллонтай не ответила. Две недели спустя, на одном из ее пропагандистских выступлений в Донбассе, пришла записка: не хочет ли она получить информацию о том, что творится в советских районах Украины, от Короленко? Не огласив его имени, Коллонтай ответила, что располагает всей информацией от компетентных и объективных источников. «Тот, кто не хочет слышать, хуже глухого», — кажется, так звучит известная французская пословица.

Дыбенко переводили из одной войсковой части в другую — она всюду следовала за ним, как бы ей ни хотелось сохранить свою «самостоятельность». Все объяснялось предельно просто: там, где был Дыбенко, властвовали большевики, там, где его не было, — те, в чьих руках оказаться ей вовсе не улыбалось. Временное (пока) завоевание Крыма снова принесло ей наркомовский пост. Правда, всего лишь в границах марионеточной Крымской советской республики. И на этот раз они оказались вместе: Коллонтай вошла в «правительство» наркомом пропаганды, Дыбенко — наркомом по военным делам и командующим крымской армией. Прицепленная к «спецпаровозу», «коллонташка» отправилась в Крым. «Я помогу Павлу, — записала в дневник Александра. — Он недисциплинирован, самолюбив и вспыльчив».

Первый же крымский город — Мелитополь — встретил Коллонтай дивным летним утром. «Цветет белая акация, пьянящий запах и такой знакомый. Где они, где они, душистые, белые гроздья акации в милом Пасси? […] Ничего этого нет и никогда уже больше не будет […]». Эта дневниковая запись — не содержанием, а интонацией — говорит, пожалуй, больше, чем все остальные. «Меня всюду узнают. Имя Коллонтай что-то все-таки значит». Маниакальное чувство значимости собственной личности свидетельствует обычно о комплексе неполноценности. Она им отнюдь не страдала. Что же побуждало ее — не публике, а самой себе — все время доказывать, что она значительна, популярна, любима? Притом не только в столицах. Скорее всего, отторжение от первых ролей, политическая, а не только географическая периферийность, и еще двусмысленность своего состояния «при», больно ранившая ее самолюбие.

Едва прибыв в Симферополь, она как «главный грамотей» получила задание сочинить приказ Совета обороны Крымской республики — угрозу «трусам и саботажникам», которые не хотели сотрудничать с «красными» и ждали прихода «белых». Недрогнувшей рукой она этот приказ написала: «Совет обороны доводит до сведения, что все служащие, безотносительно к их партийной принадлежности, которые своим отсутствием на месте службы нарушают нормальный ход жизни, будут считаться дезертирами и как таковые будут преданы военно-полевому суду, а также все граждане, распространяющие провокационные слухи, будут наказаны по всей строгости военно-революционных законов». На этом Дыбенко предлагал поставить точку, но Коллонтай, вспомнив реакцию Ленина на отмену смертной казни в ту, историческую, ночь 25 октября 1917 года, преодолела протестующий внутренний голос и дописала: «…вплоть до расстрела».

Во главе крымского «правительства» стоял младший брат Ленина Дмитрий Ульянов — человек мягкий, тихий и недалекий. Врач по образованию, типичный чеховский «Дядя Ваня», как характеризовала его Коллонтай, он мог оказаться на политическом посту исключительно по признаку родства, ибо не имел для этого никаких иных качеств. И желания, кстати, тоже. Ни в политике, ни в военных вопросах он не разбирался, но поручения брата исправно выполнял. А поручение было, в сущности, только одно: подобрать их общей сестрице — Марии Ильиничне — комфортабельный санаторий, поскольку той захотелось отдохнуть на благодатном черноморском берегу. Шла война, и деникинцам предстояло взять Крым со дня на день, но Кремль явно жил в атмосфере победной эйфории и с реалиями не считался. Не мог же, однако, младший брат не порадеть старшему! Для подбора подходящего санатория Дмитрий Ульянов отрядил Коллонтай.

Правительство размещалось в Симферополе — теперь ей предстояло ехать на Южный берег. Эта странная, не имевшая аналогов в ее жизни, командировка совпала и с отъездом Дыбенко: вместо того чтобы заседать в Совнаркоме, он отправился на фронт. «Собери вещички, — второпях сказал он, — и портфель с бумагами». Проверяя, на месте ли носовой платок, она нащупала в кармане френча два письма. Любопытство победило врожденную воспитанность.

Оба были адресованы Павлу, но почерк был разный. Дрожали руки, когда разворачивала и читала сложенные вчетверо бумажные листки. Одно письмо кончалось: «твоя, неизменно твоя Нина». Другое — тоже любовного содержания — написано до боли знакомым почерком, только подпись была неразборчива. Было еще и третье, недописанное, письмо, оно лежало в том же кармане — начало ответа Павла: «Дорогая Нина, любимая моя голубка…» Александра ничем не выдала себя — лишь переложила письма из внутреннего кармана френча в наружный: чтобы заметил. И ушла.