Елена Макарова - Фридл Страница 66

Я должна укротить свои желания или вовсе отказаться от них. «ОНО», бесконечное, непонятное, существующее вне понятий добра и зла, – инстанция, дающая возможность преодолеть страх, действовать по велению совести (милосердие – это значит вопреки всем страхам, вопреки всем путам ясно осознать, что ты среди всей этой суеты не утратил представления о добре и духовности).

Милосердная Хильда не выносит слова «милосердие»: «Оставь христианскую лексику»! Зато такие слова, как «политика» и «социализм», она обозначает одной буквой с точкой.

То, что ты чувствуешь, не мог бы выразить Клее (как ты бы сказала), в этом различие между живописью и литературой, но, может быть, Кафка сформулировал бы проблему, а Кьеркегор – решение (не обязательно единственное или единственно верное). Содержание живописи слишком общо, это срез, а не точка пересечения, оно охватывает один (безразлично какой длины) отрезок времени. Скорее останутся те картины, в которые художник вкладывает свою философию.

Второе, что приходит на ум, – твоя чудовищная тоска, доводящая до состояния прозрачности. Моя дорогая, дорогая, как же все это долго тянется! Счастье, что мы дожили до момента, когда время стало таким долгим, насколько легче становится все, даже тяжелое. Что касается меня, я чувствую ненужность любой аллегории или иносказания; при чтении первого тома Тибо, показавшегося мне очень слабым, мне пришла в голову одна мысль: реализм становится правдивым только тогда, когда обстоятельства складываются так, что аллегории и иносказания становятся ненужными.

На днях я прочла в дневнике Музиля, что многословие порождается меланхолией и неврастенической неуверенностью в себе. Медленный поток мыслей, постоянные заторы и т.д. вынуждают возвращаться к уже сказанному, отсюда и бесконечные вариации. Вот и я – думаю коротко, пишу длинно.

28. Освобождение или бегство

Влажный воздух пьянит. Недавно был дождь, на асфальте пятнышки-веснушки. Разлапистые листья платанов с белыми, еще нераскрытыми бутонами похожи на подсвечники. Кружится голова, но это скорее не от весны, а от натюрморта. Я теперь рисую как Ван Гог, не в смысле стиля, разумеется, а в смысле скудности предметов. Картошка, лук, чеснок, изредка наведывается лимон, но не тот сочный, с фламандских натюрмортов, а заскорузлый старикашка с вдавленным боком. Да, еще тыква однажды объявилась, эту красавицу я написала маслом. Ну и, конечно, бутылки – как же без вертикалей!

Лаура заканчивает урок в четыре, после нее прихожу я. Она строгая учительница: ставит двойки за невыученное стихотворение, заставляет по нескольку раз переписывать диктанты. Это ее позиция – вы нормальные школьники, хотя и не ходите в школу, а мы учителя, а не тетеньки, которые вас развлекают. Хаос можно одолеть только дисциплиной. Лаура и в Освенциме будет заставлять девочек расчесывать лысые головы пучком соломы. В мире тонкой материи Арахна будет вечно ткать паутину, а Лаура – сражаться с хаосом.

Госпожа Зольцнерова встречает нас с тряпкой – вытирать лапы Юленьке. Чтоб не наследила на паркете. Тут все так. Не сорить, не пачкать… Рисовать только карандашами!

Из Находа привозят двух десятилетних мальчиков: худого, почти прозрачного Ивана и крепкого, коренастого Мишу. Они неразлучные друзья и «работают над иллюстрациями к роману с продолжением, который никак не подходит к концу». Говорят они как взрослые, длинными предложениями со многими уступительными. На каждое занятие привозят рисунки к «предпоследней главе» и перевод подписей к картинкам, который лично для меня делает отец Ивана, бывший директор банка в Находе. Разумеется, в романе ищут клад и очень скоро найдут. «Но совсем не там, где ищут, и в этом вся соль!» Отец Ивана возит мальчиков на машине, но ее вот-вот отберут. Евреям машины не положены.

Иван то и дело бегает гладить Юленьку, с таким трепетом заглядывает ей в глаза… Но и его убьют. Нет в этом мире милосердия. Но слово такое есть.

Продолжаю после некоторого перерыва. Когда люди сходятся, пьют, смеются или плачут, возникает ощущение, что все ясно с полуслова. Быть эгоцентриком (выражаясь на языке психологии) или эгоистом (выражаясь на языке этики) с привкусом неприязни и нетерпимости – худшее препятствие для жизни. Может быть, нынешний момент представляет наибольшую трудность для освобождения или бегства – слишком велика опасность тех решений, которые необходимо принять вопреки тому, что тут с тобой твой младший брат. Нужно признать свой страх (разве он неправомерен?) – стыд трусливее, чем страх.

Я замышляю бегство. Подделать паспорт, уехать в Словакию, оттуда добраться до границы с Румынией, из Румынии – в Югославию, оттуда в Италию. У одинокой женщины больше шансов. Какой стыд – я готова предать Павла! Но если подумать, Павел остался в живых не из-за меня. Ему повезло. А я погибла, бросившись за ним следом. Мне не повезло.

Обнимаю тебя от всего сердца и надеюсь, что наша переписка принесет нам облегчение. Теперь я иду делать уборку, хотя хотелось бы говорить с тобой часами, держа тетрадь на коленях. Моя дорогая, я сейчас прохожу курс лечения глаз, который продлится 3–4 недели, хотела бы успеть его закончить.

У художника Эмиля Тылша есть старые картины, которые могли бы тебя заинтересовать. Сейчас – малые голландцы; он живет в Находе, на Ригерова, рядом с ателье портного; номера дома не знаем, но его можно спросить. Павел пришел после первого дня новой работы очень довольный.

29. Неестественный переход от тьмы к свету

Скоро мне стукнет сорок три. Русские отогнали немцев от Москвы. Серп и молот побеждают. Трудно представить войну. Первая происходила рядом, и вторая рядом. В нескольких километрах от нас. Тылш рассказывал, что кто-то из его друзей получил из Польши письмо с просьбой о сигаретах, в нем сообщалось про концлагеря. Хорошо, что мы не там. Пока. Эмиль хочет купить «Цыганку с ребенком» и садовые пастели. С одной стороны, это нас очень выручит, с другой – он предложил это после рассказа о Польше, и меня пробрала жуть. Чехи скупают у нас «культурные ценности», подчас за бесценок. С другой стороны, если нас отправят в Польшу, им все достанется бесплатно. Нет. Наше имущество перейдет к рейху. Так что в любом случае лучше продать картины Эмилю.

Моя дорогая девочка!

В понедельник я смогу сбыть с рук свои великолепные творения. Картины все никак не хотели высыхать, а я слишком вымоталась, стала невнимательна и поэтому бесконечно долго возилась с рамами, пока не добилась нужного цвета (очень уж долго это длилось). Цвет нужно было освежить. Так и проходит время!

Я стала слишком впечатлительной. Посторонний взгляд может сбить меня с толку, надолго отвлечь внимание. А на тебя я сержусь – с твоим здоровьем непозволительно ложиться спать в два часа ночи. Пожалуйста, не делай этого!

От Маргит я получила необычайно радостное письмо; о тебе она отзывается очень хорошо. (Написала, что чувствует, как ты становишься ей ближе.)

Павел усердно трудится, может, будет что-то делать самостоятельно, хотя лучше бы еще год проработать под руководством мастера, развить в себе то, что ему труднее всего дается, – воображение, способность легко запоминать, технику ремесла, – за короткое время он многому научился, по здешним меркам этого более чем достаточно.

Подготовка к дню рождения в самом разгаре. Сегодня Дива, кажется, отослала свою работу. Она опять на высоте. Не знаю, удастся ли связать здесь для тебя еще одну кофточку, я спрошу. Шитье и вязание идут полным ходом. Снимай мерку!

Моя любовь, меня в третий раз прерывают, сплошная суматоха, только что заходили шесть человек насчет картин, не знаю, что из этого выйдет.

Моя дорогая и уважаемая покупательница! Совсем коротко о посылке. Она придет сегодня – потому что я решила кое-что переделать в цветастом платье. Юленька цела и невредима, я передаю ей от тебя поцелуй.

Два дня назад мы с тобой говорили о душе, такие беседы имеют смысл только тогда, когда они падают на благодатную, с любовью возделанную почву.

Как быстро у меня меняется настроение. Хотелось бы знать, чем ты сейчас живешь – внешне и внутренне.

Я употребила термин «сюрреализм» в отношении Брейгеля Адского и Босха. Возникает чувство, что они хотят выразить явления, еще не вполне осознанные. Они употребляют иносказания – и при этом выражаются необыкновенно ясно, они стремятся высказать все – хотя там, где уже произошел прорыв в неизведанное, страдает точность, это происходит из боязни упустить что-то существенное, они не уверены на сто процентов, к чему приведут их поиски; бывает противоестественный переход от тьмы к свету, эта тьма может скрывать нечто, еще не высказанное (неизвестно, каким будет следующее темное пятно), они сами немного боятся тьмы, но не так, как взрослые (например, Рембрандт), для которых тьма – бесконечно удаленный источник света.