Борис Кремнев - Моцарт Страница 67

После ухода Шиканедера Моцарт попробовал заснуть. Но не смог: предложение гостя не выходило из головы. Мог ли он рисковать? Имел ли право? Жена, сын, скоро будет еще один ребенок. Что принесет опера? Скорей всего, неприятности и новые огорчения. А жену и ребят надо кормить. Жизнь есть жизнь. С нею приходится считаться.

Это был голос благоразумия.

Но, с другой стороны, — опера. И не просто опера, а немецкая национальная опера. О ней он мечтал с самой ранней юности. Основы ее заложил еще в «Похищении из сераля». Несколько лет назад написал для придворного представления маленькую немецкую комическую оперу «Директор театра». И вот сейчас, находясь в наивысшем расцвете творческих сил, умудренный опытом «Фигаро» и «Дон Жуана», во всеоружии мастерства, неужели же он сейчас сам откажется от возможности претворить в жизнь давнишнюю заветную мечту?

Благоразумие! Если бы следовать его голосу, он и по сей день оставался бы в Зальцбурге, жил спокойной, обеспеченной жизнью, писал по заказу и по вкусу архиепископа и графа Арко, служил, прислуживался, выслуживал пенсию под старость лет.

Спокойная жизнь! Многим ли она отличается от жизни того вон разъевшегося черного таракана, который выполз из-под печки. Весь век свой сидит в щели, за печкой, где тепло, темно и спокойно. Случайно вылезет на свет, поводит недовольно усами — и снова обратно в свою спокойную тьму.

Моцарт подошел к окну, отдернул гардину. Золотые солнечные столбы выросли в комнате. Словно лучистые, прозрачно невесомые колонны в сказочно прекрасном храме Солнца и Света.

Опера должна быть сказочной. Волшебная опера — какой простор для фантазии!.. Как славно, должно быть, писать такую оперу! Он еще не знал ее сюжета, не был знаком ни с одним из ее образов, но он уже тянулся к ней, к этой сказочно-волшебной немецкой опере.

Моцарт зашагал по комнате. С каждым новым поворотом шаги его ускорялись, движения становились резче и размашистей. Проходя мимо стола, широким рукавом халата задел стакан, он опрокинулся и со звоном покатился по столу, но у самого края задержался, упершись в хлебную корку.

Но Моцарт ничего этого не замечал. Поглощенный своими мыслями, он быстро ходил по комнате, размахивая руками и что-то бормоча себе под нос.

И вдруг остановился. Внимательно прислушался. Тихий, едва уловимый стук: «Та-та-та-та-та-та». Словно кто-то барабанит пальцами по столу. Жесткий ритмический рисунок: «Та-та-та-та-та-та…» От этого дробного перестука никуда не уйдешь. Он заполняет уши, отдается в голове, отзывается в сердце, и оно начинает учащенно биться в такт.

«Та-та-та-та-та-та…»

Откуда эти беспокоящие звуки? Как избавиться от них? Надо найти их источник.

Моцарт оглядывается, ищет. И, наконец, находит — из опрокинутого стакана капает на пол вода. Он ставит стакан на место, закатывает скатерть, отжимает из нее воду. Капель нет, но стук остался. Теперь он внутри него — стал смутной, монотонно-однообразной мелодией, стремительно движущейся в быстром и напряженном ритме. Собственно, это еще только начало мелодии. Нет завершения. И это мучит, не дает освободиться от навязчивых звуков.

Самое надежное средство — выпустить мелодию на волю, дать ей прозвучать. Моцарт садится за инструмент. Шесть быстрых звуков на одной и той же ноте. Опять шесть быстрых звуков, тоже на одной ноте, но квинтой выше. Что же дальше? Дальше ничего. Провал.

Солнечный столб переместился. В прозрачных и золотистых лучах его засверкала крышка клавесина. На клавесине статуэтка: фарфоровый пастушок, загадочно улыбаясь, играет на свирели. Вокруг его головки засиял золотистый нимб пляшущих в солнечном луче пылинок.

Вот-вот, именно это! Окружить шесть однообразных звуков группкой нот, словно нимбом. Эта группка будет прекрасным разбегом для скачка на квинту. Итак, шесть восьмушечных нот, группка из четырех шестнадцатых, скачок, шесть восьмушек, четыре шестнадцатых и дальше весело прыгающие восьмушки, чередующиеся с быстрыми группами.

Родилась тема: бойкая, острая, веселая, вся — движение.

Моцарт облегченно откинулся на спинку стула. Теперь мелодия больше не мучила. Он встал, потянулся, начал одеваться. Немецкая сказочно-волшебная опера для театра Шиканедера, не для придворной оперы, а для театра одного из предместий, где в креслах и ложах не скучающие и пресыщенные аристократы, а простой венский люд. Самые благодарные зрители и слушатели.

На другой день вечером он был уже за кулисами Фрейхауз-театра на Видене.

— Ну, ладно, — сказал он Шиканедеру, — давай либретто да поскорей. С божьей помощью напишу для тебя оперу. Если же мы потерпим крах — я ни при чем. Ведь я никогда еще не сочинял волшебной оперы.

Не прошло и недели, как Шиканедер вручил Моцарту либретто. Было оно сделано довольно грубо, точно тесано топором. Сюжет рыхлый, путаный, со множеством несуразиц. Сцены скомпонованы наспех, кое-как, стихи непоэтичны, а порой и просто смехотворны. Герой, принц Тамино, завлекал волшебными звуками флейты разных зверей и при этом пел:

Прелестная флейта, музыка твояВо всех диких зверей радость вселяет,Одна лишь Памина сим звукам не внимает.

Получалось, что один лишь дикий зверь — героиня оперы Памина — не слушает флейты.

В другой сцене принц Тамино, ищущий свою возлюбленную, спрашивал:

— Где Памина?

И в ответ слышал:

— Она не в своем уме!

Но за всем этим Моцарт увидел и другое, что в душе его высекло искру и воспламенило творческое воображение. Источник, из которого Шиканедер, издавна питавший пристрастие к заимствованиям и даже не гнушавшийся плагиата, черпал полными пригоршнями, был чудесный, преисполненный поэзии и причудливой фантастики мир сказок. Наивная красота, прихотливые и замысловатые узоры народной фантазии — вот что привлекло Моцарта в этом несовершенном либретто. Он зорко разглядел жемчужные зерна, скрытые от неопытного глаза ворохами словесной и драматургической шелухи.

Внутренним взором художника Моцарт увидел и контуры будущих образов. Особенно увлек его образ Папагено — фантастического существа, пернатого человека, веселого болтуна и хвастунишки, больше всего на свете любящего вино, вкусную еду и девушек.

Этот образ перекочевал в либретто с подмостков ярмарочных балаганов. Потешный шут — немецкий Гансвурст, австрийский Кашперль — с его грубоватым и терпким юмором, солеными шутками и смешными похождениями давно был излюбленным персонажем народного театра. Веселая буффонада Папагено должна была определить одну из важных линий будущей оперы — народно-комическую.