Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4 Страница 67

Где же здесь «блистательная политика», Илья Григорьевич? Если принять такое определение, то блистательной она оказалась для Гитлера, для Советского Союза же катастрофической, гибельной и, мягко выражаясь, дилетантской. По своему дилетантизму она живо напомнила нам злосчастную внешнюю и военную политику царских министров и генералов времени Николая II. Такое же незнание обстановки, незнание врага, такая же неподготовленность, такие же грубые просчёты «по наитию», и если говорить о самом Сталине, то в 30-х годах в военно-политической области он оказался столь же преступно некомпетентным, как и в 1920 году, когда именно по его вине (а не по вине Тухачевского и не из-за талантов Вейгана) было провалено блестящее наступление, начатое Красной Армией на Варшаву, — то наступление, успех которого мог бы изменить весь ход истории.

Разрешите ещё один взгляд на сцену событий в 30-х годах, но теперь совсем с другого фланга. Накануне войны Сталин резко ослабил силу Красной Армии, разгромив её командный состав и испортив её стратегические позиции. Укрепил ли он её положение, по крайней мере в тылу вермахта, в политическом отношении? Нет! Он испортил её позиции и тут, и об этом Вы также должны знать лучше других, Илья Григорьевич!

Гитлер пришёл к власти и удержался у власти прежде всего потому, что германский рабочий класс был расколот надвое. Это общеизвестно. Раскололи его реформисты, это тоже известно, но это — полправды. Другая половина правды заключалась в том, что расколоть рабочий класс в Германии и во всей Западной Европе помог реформистам непосредственно сам Сталин.

Я полагаю, Вы угадаете, что я имею в виду: знаменитую сталинскую теорию «о социал-фашизме». Кое-что в этой связи, мне кажется, Вы наблюдали во Франции и в Испании.

Сталин публично назвал социал-демократию «умеренным крылом фашизма».

Ещё в 1934 году он заявил: «Нужна не коалиция с демократами, а смертельный бой с ними, как с опорой нынешней фашистской власти». Вы, может быть, забыли эти слова, Ваша область — искусство. Я не забыл и не забыли миллионы старых коммунистов и социал-демократов на Западе. Но не Вам, Илья Григорьевич, не знать их и не помнить, что происходило среди рабочих на Западе в 30-х годах. Слова Сталина были таким же приказом Коминтерну, как его указания Красной Армии и НКВД. Они отделили рабочих друг от друга как бы баррикадой. Помните? Старые социал-демократы рабочие повсюду были не только оскорблены до глубины души, они были разъярены. Этого коммунистам не простили. А коммунисты, стиснув зубы, выполняли приказ о «смертном бое». Приказ есть приказ, партийная дисциплина — дисциплина. Везде, как будто спятив с ума, социал-демократы и коммунисты неистовствовали друг против друга на глазах у фашистов. Я хорошо это помню! Я жил в то время в Германии и никогда не забуду, как сжимали кулаки старые товарищи, видя, как всё идёт прахом, как радуются социал-демократические лидеры, как теория социал-фашизма месяц за месяцем прокладывает дорогу Гитлеру. Сжимали кулаки, подчиняясь «уму и воле», и шли навстречу смерти, уже поджидавшей их в эсэсовских застенках. Отказался Сталин от теории социал-фашизма только в 1935 году, когда уже было поздно. Гитлер смеялся тогда и над коммунистами, и над социал-демократами.

Когда в 1939 году Сталин заключил пакт с Гитлером и приказал всем компартиям мира тут же, моментально прекратить антифашистскую пропаганду и выступить за мирное соглашение с Гитлером, стало совсем скверно. Я не хочу останавливаться на этом. Вы это помните! Сталин в то время уже не ограничивался разобщением социал-демократов и коммунистов. Теперь он начал дискредитировать и разоружать самих коммунистов на Западе. Ещё два-три года — и компартии Запада были бы разрушены.

Да, «редкостная воля» была в наличии и тут. Она стоила нам одним свыше 20 миллионов жизней и едва не стоила всего — гибели страны и коммунизма.

Укрепив свой тыл в Германии и во всей Западной Европе и со злорадством наблюдая, как антифашисты грызли друг другу глотки, Гитлер мог начать войну, и он её начал. Его фронт и его тыл были усилены политикой советского Макиавелли. Вместо того чтобы накануне решающей исторической схватки объединять и собирать, Сталин разъединял, дробил, отпугивал. Никогда, ни при каких обстоятельствах, никому в мире Ленин не простил бы такой сумасшедшей политики, равносильной предательству. Предательства не было, но разительное политическое банкротство было. Что хуже — не знаю. Как видите, Илья Григорьевич, я опять говорю не о зле, я говорю как раз об «уме и воле».

И говорить об этом нужно во что бы то ни стало. Если даже Вы, неизвестно почему, вплетаете свои нити в клубок легенды о злом, но великом, то возражать нужно и Вам!

Я хочу довести эту цепь свидетельских показаний истории о предвоенных годах до конца, до июня 1941 года. Показаний сотни. Упомяну лишь об одном, менее известном — о случае с Шуленбургом.

Вы, как и все мы, знаете, что Сталин до конца, до последней минуты верил в слово Гитлера, данное в советско-германском пакте о ненападении. Вы пишете: «Сталин почему-то поверил в подпись Риббентропа» и, когда Германия напала, вначале растерялся. Да, Гитлеру и Риббентропу он верил. Не поверил Зорге, не поверил нашим другим разведчикам. Не поверил Черчиллю, предупреждавшему его через Майского и Крипса. И не поверил ещё более осведомлённому информатору.

Известно ли Вам, Илья Григорьевич, что за несколько недель до войны германский посол в СССР граф Шуленбург обратился к находившемуся тогда в Москве советскому послу в Германии Деканозову, другу Берия и доверенному человеку Сталина, и пригласил его к себе на обед для доверительной беседы. Беседа состоялась. Присутствовали четверо: Шуленбург, его ближайший сотрудник, советник германского посольства Хильгер (который впоследствии рассказал обо всём этом), Деканозов и переводчик Молотова и Сталина Павлов. В Берлине об этой встрече ничего не знали. Уже после войны Хильгер сообщил в своих воспоминаниях, что Шуленбург очень боялся пойти на этот «отчаянный шаг», считая, что дело может закончиться судом в Германии за государственную измену. Тем не менее он себя пересилил. Предчувствуя, что война на два фронта в конце концов приведёт Германию к разгрому, опытный немецкий дипломат старой школы, консерватор и националист, но не фашист, решился на всё.

Он и Хильгер открыли глаза Деканозову. Он предложил ему передать Сталину, что Гитлер уже в ближайшее время может ударить по СССР. Это была, безусловно, государственная измена, и какая! Посол сообщает правительству, при котором он аккредитован, что его страна нападает вероломно на их страну. Шуленбургу грозили за это смерть и несмываемый позор. Но как реагировали Деканозов и Сталин?