Александр Сенкевич - Блаватская Страница 67

Блаватская отчетливо помнила, как она и барон Мейендорф поздно ночью вышли из дома князя Барятинского. На бароне была широкая черная шляпа, из-под нее выбивались спутанные светло-желтые волосы, а на шее был повязан вызывающе пурпурного цвета бант. Ей запомнились его выразительные, заигрывающие глаза, которыми он пренебрежительно и оценивающе осматривал каждую незнакомую женщину. Этим мужским, нескрываемым нахальством он, вероятно, ее и пленил. Она многое прощала барону Мейендорфу и покорно соглашалась с тем, что никогда не приняла бы в других мужчинах. Она полюбила его, и этим все сказано. Ее любовь походила на временное умопомешательство. Лёля была проникнута чувством, что ее любовь взаимная, что барон влюблен также страстно, не меньше, чем она в него. Она не находила себе места, томилась недобрыми предчувствиями, когда его долго не видела, — настолько искренне и самозабвенно увлеклась этим светским, абсолютно пустым человеком.

Каждый день Блаватская желала его видеть, обязательно и непременно. Ничего не предвещало бури. Она была счастлива и летела к нему как на крыльях.

И тут в Тифлисе некстати появился с гастролями Агарди Митрович, ее закадычный друг. Их знакомство в Константинополе не оборвалось внезапно, а имело свое продолжение. Приезд Митровича нарушил устойчивость и соразмерность любовного треугольника, появилась другая геометрическая фигура — квадрат. Вот как эту ситуацию описывает С. Ю. Витте: «В это период своей жизни Блавацкая начала сходиться с мужем и даже поселилась с ним в Тифлисе. Но вдруг в один прекрасный день ее на улице встречает оперный бас Митрович, который после своей блестящей карьеры в Европе, уже постарев и потеряв отчасти свой голос, получил ангажемент в тифлисскую итальянскую оперу. Так как Митрович всерьез считал Блавацкую своей женой, от него убежавшей, то, встретившись с нею на улице, он, конечно, сделал ей скандал»[207]. Не будем подробно вникать в душевное состояние Елены Петровны. Можно представить, как она вскрикнула от удивления при виде своего старого обожателя. Старого в прямом и переносном смысле этого слова. Агарди Митровичу в 1861 году было около шестидесяти лет. Ничего не могло быть эффектнее внезапного появления близкого друга, но уже в новом амплуа резонера-моралиста. Конечно, он возвысил свой голос, исполненный страдания и обиды, но разве возможно было что-нибудь поправить и изменить? Блаватская с ужасом обнаружила, что беременна[208].

Барон Мейендорф решительно отказался от будущего отцовства. Потрясенный Никифор Васильевич Блаватский постарался сохранить лицо и назначил Елене Петровне ежемесячное содержание в 100 рублей[209]. Агарди Митрович наблюдал развитие событий со стороны, не зная, как и чем ей помочь.

При всей порочности характера Блаватская почувствовала желание накинуть на себя петлю, она часами сидела на постели и меланхолично расчесывала длинным гребнем ниспадающие до пояса волосы. Она никак не могла свыкнуться с мыслью, что незнакомое ей состояние, предвещающее появление новой жизни, вызывает у окружающих людей, самых близких и дорогих, чувство злобы и негодования. Единственным способом предотвратить наступающий домашний ад было самой уйти из жизни, повеситься или заточить себя в темную монастырскую келью. Казалось, вся Грузия чесала о ней языки и перемывала косточки.

Глава седьмая. ССЫЛКА

На общем семейном совете решили отправить Елену Петровну в дальний гарнизон, в Мингрелию; там она должна была донашивать ребенка и родить. Действительно, для людей, одержимых скукой, она была драгоценным подарком. Их похотливое воображение рисовало Блаватскую вавилонской блудницей, молодой колдуньей, приворожившей и обольстившей несчастного барона, семейного человека. Она напрягла всю свою волю, чтобы выдержать натиск этих пошлых измышлений.

В гарнизоне, куда она попала, ее словно не замечали. Деньги от Н. В. Блаватского часто задерживались, она едва сводила концы с концами. Тетя Екатерина Андреевна Витте, получая ее письма с просьбой о помощи, в ответ читала нотации о том, что необходимо обходиться малым, и не высылала ни копейки дополнительно к деньгам Блаватского[210].

Где-то неподалеку находилась полумифическая Колхида, куда под предводительством Ясона приплыли за золотым руном аргонавты. Ясон, выкормыш кентавра Хирона, за эту шкуру диковинной овцы собирался выкупить отнятое у его отца силой царство. Его сопровождали в плавании к берегам Колхиды лучшие сыны Эллады, среди них Геракл и Орфей. С помощью коварной, влюбленной в него Медеи Ясон, как известно, овладел золотым руном. И все-таки всемогущий рок по своему усмотрению распорядился судьбой его царского рода. Ясон не только не получил обратно царства, но в итоге лишился собственных, рожденных от Медеи сыновей. Почему Медея их убила? На этот вопрос существуют разные ответы. Бесспорно одно: сила хаоса, темные силы гордыни и мстительной ревности навязчиво проглядывают в подобном бесчеловечном и противоестественном поступке обезумевшей жены и матери.

Вот что такое кармическое возмездие, со страхом думала Елена Петровна, содрогаясь в душе от жутких предчувствий. Она всерьез переживала страшную судьбу Ясона и его семьи. Место, в котором она готовилась к предстоящим родам, было в самом деле диким и гиблым. Труднее всего ей приходилось с аборигенами. Среди них встречались особенные гордецы, те, кто считал себя потомками аргонавтов, упивался и бахвалился своим древним происхождением. Елена Петровна по русскому обыкновению пыталась найти с некоторыми из них общий язык, однако из этой затеи ничего хорошего не выходило. Они, словно одурманенные колдовскими чарами, никак не могли почувствовать себя в потоке мировой любви. Такому братскому единению мешали, по-видимому, горы, отделявшие этих подозрительных и воинственных людей от всего белого света.

Как вышло, что ее, добрую и смешливую Елену, сослали в дикую глухомань, разлучили с близкими?! Этого она не понимала и морально страдала от такого унизительного положения. Разумеется, Елена Петровна догадывалась, что своей беременностью она оскорбила честь семьи, насмеялась над чувствами Никифора Васильевича Блаватского. Однако кара за ее любовный порыв, за ее женскую непредусмотрительность была слишком суровой и беспощадной. Реакция родных на ее желание стать матерью оказалась исступленной и фанатически жестокой, чего она от них, по правде говоря, никак не ожидала. Ей надо было сделать серьезное усилие над собой, чтобы их не возненавидеть со всей пылкостью, на которую она была способна. Она походила сейчас на издерганную преследованием дрофу с нелепым тяжелым телом и маленькой птичьей головкой.