Аркадий Ваксберг - Валькирия революции Страница 67

«Шура, мой милый, мой нежно, нежно любимый Голуб, — отвечал он ей с дороги. Запечатанное сургучом письмо — как важнейшее боевое донесение — привез в Киев специально отряженный курьер. — Скажи хотя бы одно: могу ли я взглянут на твои милые, родные очи? Скажи, осталась ли хоть капля любви в твоем сердце? Спаси меня, не дай погибнут. Иначе погибнет моя первая любов к тебе. Скажи хоть слово, разреши хоть слушат звук твоего милого, нежного голоса. […] Шура, милая, ты хорошо знаеш я не могу жить без тебя. Шура мой Голуб, мой милый, милый Голуб, знаеш ли ты что происходит в моем растерзанном сердце? Знаеш ли ты эту светлую любов к тебе? Нет и тысячу раз нет, для меня нет никого другого, кроме тебя, Голубя […] Милый Голуб не дай погибнут мне. Дай ответ скорее. Знай что твое письмо был мой надгробный акт. Вечно твой нежно нежно любящий тебя Павел».

Она ждала этого письма, в душе уже все готовая простить, только бы не потерять любимого человека. Но внешне ничем не выдавала того, что творилось в ее душе. Жак Садуль, которого она снова встретила в Киеве, рассказывал ей о международном положении, о мирной конференции, которая продолжалась в Париже, но больше о самом Париже. С наслаждением предавалась она воспоминаниям, мысленно совершая прогулки по улицам этого города, с которым у нее было столько связано! Было! И уже не будет… «Почему никак не поднимутся европейские пролетарии?» — допытывалась она у Садуля. Но он вообще не верил в мировую революцию. «Поймите, люди устали. Все хотят мира». — «Полноте! — возражала она. — А как же Венгрия? А Бавария, где уже все начиналось?» — «Вот они-то больше всего и напугали». От холодной логики Садуля гас ее революционный пафос, и она с удивлением замечала, что не находит слов для возражений.

От Павла примчался посыльный: будет ли ответ на его письмо? «Ответа не будет!» Ей очень хотелось ответить, но усилием воли она сдерживала себя. Посыльный, однако, имел указания и на этот случай. Он привез письмо Павла, которое мог ей вручить, если от нее ничего не получит.

«Шура, милая, милая, дорогой, нежный Голуб, в минуту выезда на рассвете в бой пишу тебе и вижу твои страдания. Мне никого другого не нужно, другой у меня нет […] Я умоляю, чтобы в этот день когда у меня больше нет моего Голубя, нет смысла жизни, пусть меня сразит пуля на посту — твоего верного, нежно любящего тебя […] Это для меня единственное спасение и единственная радост. Прощай мой милый Голуб вечно вечно твой Павел.

Сегодня бой за обладание Екатеринославом. Потерю сизого Голубя я не сознавал только в разгаре боя. А забывал, что я один и только в эти минуты мне казалось что ты попрежнему любиш меня что ты мне близкая и родная. Но вот кончался бой и мысль обжигала меня зачем я остался, вед я никому не нужен. И в эти минуты больно становилось в душе сознавая что я одинок и есть только одно дорогое и близкое и незаменимое существо, во имя которого я готов переносит все. И теперь […] я хочу сказать только тебе, что любов к моему Шурику становится все сильнее. Тебя мне никто не может заменит. Я верен всегда только тебе […]».

Ответа он не дождался. Впрочем, он его и не ждал. Счастливая оказия — внезапный вызов в Москву — позволила ему по дороге заскочить в Киев. Оба ждали этой минуты: он — прокляв себя за малодушие, она — давно уже готовая все забыть и простить. Уже не в первый раз примирение сопровождалось такой бурей ничем не сдерживаемых чувств, что напрочь забывались к утру недавние обиды и слезы. Презрев срочный ленинский вызов, Дыбенко решил убить двух зайцев: повидать родителей и показать им свою Шуру, еще больше тем самым привязав ее к себе. Родная деревня Дыбенко была неподалеку — вблизи города Новозыбкова, и, поборов свои сомнения, Коллонтай смирилась с неизбежным, испросив, однако, для поездки у председателя Совнаркома Раковского спецвагон из агитпоезда.

Как раз в это время пришло сообщение, что Инесса Арманд вместе с Дмитрием Мануильским отправились во Францию — формально для вызволения застрявших там во время войны русских солдат, а на самом деле (кто бы в этом мог сомневаться?) для установления связей — официальных и не совсем. Наверно, Коллонтай сделала бы это никак не хуже, но ее путь лежал в Новозыбков. «У каждого своя судьба», — философски отметила Александра. Как могла бы она уклониться? «Не поедешь, — сказал Павел, — родители подумают, что ты ими пренебрегаешь».

В деревне провели два дня. «Хатка середняка, — первое впечатление Коллонтай от этого посещения. — Много икон. Расшитые полотенца, огромная печь, выбеленные стены, на полу холщевые ручные дорожки. […] У Павла чудесная мать. В ней что-то эпическое. Темно золотые волосы, глаза умные, внимательные. Гордая, степенная женщина. Совершенно неграмотная. Один ее сын погиб на фронте. Старик хозяйственный, у него своя рожь, своя гречиха, две коровы, одна лошадь. Вряд ли он в душе за советскую власть. Рядом земля мужа дочери. […] Мать месит тесто, готовит борщ, рассказывает о детстве Павла, о желании Павла учиться, да не было денег, и он втихомолку бегал учиться у поповны, за это пас гусей попа».

Попа еще не убили и не изгнали. Он сам, и семья его, и вообще вся деревня сбежалась посмотреть на Павлову жену, слух о которой докатился уже и до этой глуши. Пришла и поповна — перезрелая девица с каменным выражением лица и неутоленным голодом в глазах. Но не всегда же она была перезрелой!.. Павел слишком нарочито обнял при ней Александру — властно, грубо, по-хозяйски, Александра поняла (и все тоже поняли) его жест, но на этот раз он ее не задел. Ведь все это было до нее, теперь ей досталось насладиться ревностью той, которая была у Павла когда-то. Да и кем, собственно, она могла ему быть? Разве что поводырем, приоткрывшим запретную дверь, не более того. Поповна опустила голову и молча удалилась. «А мы с Павлом словно снова нашли друг друга. Стоим у плетня, смотрим на гоголевский пейзаж окрест и ждем минуты, когда снова окажемся только вдвоем». Это был очередной взлет их любви. Привезенный из города фотограф запечатлел их и вдвоем, и всех вместе: сохранившийся снимок хорошо передает и лица, и чувства.

Дыбенко умчался в Москву, Коллонтай возвратилась в Киев. Деникин с юга, Петлюра с запада приближались к городу, и поляки, как говорили тогда, тоже «зашевелились». В агонии близящегося бегства машина уничтожения набирала новые обороты. На утро по возвращении в гостиничный номер ворвалась плачущая женщина. Хорошо одета — это первое, на что обратила внимание Коллонтай.

— Спасите мужа! — кричала женщина, упав на колени. — Его арестовали. За что? Вы его знаете, его фамилия Левенстам. Он бывал в доме ваших родителей, вы барышней играли с ним в домашнем театре. Неужели не помните?