Дыбенко - Иван Матвеевич Жигалов Страница 68

я виноват: был невнимателен, редко писал из Одессы… Часто спорю. Но ведь спорим по принципиальным, политическим вопросам. Вот хотя бы недавний резкий разговор. Так ведь он начался еще в Петрограде, даже до нашей женитьбы. Шура дала мне свою книгу «Социальные основы женского вопроса», изданную в 1909 году. «Хочу знать твое мнение». Прочитал и высказал все, что думал: «Отличная книга, написана с большим знанием дела». Объяснил, с чем не согласен. «Ты пишешь: на смену принудительной форме брака идет свободный союз свободных индивидуумов. Идеал «свободной любви», рисующийся изголодавшемуся воображению борющейся за союз эмансипации женщин, несомненно, соответствует той норме отношений между полами, которую установит коллективное общество». В общем хорошо, хотя и заумно. Только вот насчет «свободной любви» и всего, что ты в нее вкладываешь, решительно не согласен. Нельзя об этом говорить сейчас, люди еще не подготовлены — не поймут или поймут извращенно, по-своему». — «Нет, не рано, Павел», — ответила с раздражением. Каждый остался при своем мнении.

Снова произошел нелицеприятный разговор — теперь уже о художественных произведениях, только что написанных Коллонтай: «Дорогу крылатому Эросу»[40] и «Любовь пчел трудовых».

— Ты, Шура, проповедуешь «свободную любовь». Не обижайся, не тем ты занимаешься. Да и выступления на диспутах пора прекратить… Прежде чем вступить в полемику с тобой, я проштудировал работу Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и убедился в правоте своих выводов. Ты отрываешься от реальности, паришь в воздухе, перепрыгиваешь через целые эпохи…

— Но суть вопроса ты не отрицаешь?..

— Нет, но люди, к которым ты обращаешься, еще не родились. Давай вспомним, что говорит Энгельс в конце главы «Семья». «Когда эти люди появятся, они отбросят ко всем чертям то, что согласно нынешним представлениям им полагается делать; они будут знать сами, как им поступать, и сами выработают соответственно этому свое общественное мнение о поступках каждого в отдельности — и точка».

— Вот я и хочу помочь молодым людям вырабатывать это «общественное мнение»…

— Но пойми, этих людей еще нет! А современников, особенно молодежь, следует учить жить и строить нашу советскую семью!.. Именно советскую, сегодняшнюю! Твои же литературные вымыслы и разглагольствования на диспутах только засоряют мозги. Не давай повод обывателям (контрреволюционерам особенно!) орать на всех углах: «Сама большевичка Коллонтай против семьи, за «свободную любовь»!»

— Хватит, Павел! — строго произнесла Коллонтай. — Слова, подобные твоим, уже слышала. Не первый обвиняешь меня в смертных грехах.

— Вот и делай правильные выводы… Ты выпустила, словно джинна из бутылки, своего «крылатого Эроса», теперь попробуй загони его обратно! Черта с два! Будет он порхать над землей да чирикать: «Любовь многогранна!», «Любовь многострунна!» И ссылаться будут: мол, сама Коллонтай утверждает, что идеология рабочего класса не ставит формальных границ любви. Калечишь ты, Щура, молодежь!

Дыбенко настоятельно рекомендовал Коллонтай прекратить литературную деятельность.

Коллонтай перестала заниматься беллетристикой.

Владимир Ильич Ленин считал требование «свободы любви» не пролетарским, а буржуазным. Об этом он еще в 1915 году писал Инессе Арманд в связи с ее намерением подготовить брошюру о семье. Владимир Ильич подчеркивал, что «помимо воли автора» требование «свободной любви» могло быть истолковано как требование свободы от серьезного в любви, от деторождения, как свободы адюльтера и т. п., то есть как понимают «свободу любви» представительницы буржуазии[41].

Павел Ефимович все чаще задумывался о семье, которая так и не сложилась. Чувствовала это и Коллонтай.

…В солнечный день конца «бабьего лета» Дыбенко не спеша шел в «Националь», чтобы сообщить Коллонтай, что он дал согласие М. Н. Тухачевскому командовать 5-м стрелковым корпусом, расквартированным в Бобруйске, питал слабую надежду уговорить Шуру ехать с ним.

Александра Михайловна, казалось, ждала мужа, встретила приветливо и как-то сразу, без предисловий объявила, что она уезжает в Христианию[42] на дипломатическую работу. На недоуменный вопрос Дыбенко, надолго ли, ответила — навсегда. Передала письмо, просила, чтобы прочитал дома.

— А сейчас попрощаемся.

Дыбенко ушел. Всю дорогу тревожила мысль — что произошло? Заперся в своей комнате, углубился в письмо; прочитал раз, другой. Коллонтай писала: «…Ведь я же вижу, знаю, что не умею, не могу дать тебе полного счастья… Я не та жена, какая тебе нужна…» Прервал чтение, почувствовал, что руки задрожали. «…Я все-таки больше человек, чем женщина. Этим все сказано…» Какая-то нелепость, бред. «Ты заброшен, у тебя нет «дома», пет «хозяйки», нет и просто близкого человека, который всегда был бы при тебе. Я на это не гожусь, как сам понимаешь. Но зачем же обрекать себя на такую трудную жизнь?»

— Чертовщина! — воскликнул он.

Сунув письмо в карман, поспешил в «Националь», чтобы объясниться. Коллонтай в номере не оказалось. Ходил еще и еще. Бесполезно. Она уехала.

Некоторое время Дыбенко замещал заболевшего командира 6-го корпуса. Но его ждала постоянная должность. Еще когда сдавал экзамены, начальника Академии РКК М. Н. Тухачевского направили на Западный фронт, и он тогда пригласил Дыбенко к себе командовать 5-м стрелковым корпусом. 30 октября Дыбенко прибыл к месту службы в Бобруйск.

Однажды в кабинете Тухачевского произошла приятная встреча. Адъютант доложил: явился Шадуро. «Неужели тот петроградец?» Они не встречались с октябрьских дней. Конечно, он.

Комиссар авиабригады, член партийной комиссии Давид Антонович Шадуро и Дыбенко от Тухачевского вышли вместе. Бродили по узким пустынным улицам города с одноэтажными домиками, окнами, запирающимися на ночь ставнями. Вспоминали.

Впервые они встретились в Гельсингфорсе весной семнадцатого года на дредноуте «Андрей Первозванный».

— Здорово вы тогда крыли оборонцев, Павел Ефимович. Очень мне понравилась ваша речь. Все потом пересказал солдатам у себя в мотополку в Петрограде. Они меня и послали в Гельсингфорс. На «Первозванном» у меня земляк служил комендором…

— Да-а, бурлила тогда Балтика, — отметил Дыбенко. — Приходилось сдерживать матросов от преждевременных неорганизованных выступлений против Временного правительства. Я к Владимиру Ильичу в Питер за советом ездил… А на «Андрее Первозванном» большевики верховодили!

Разговорился Шадуро, и ему было что вспомнить. До Октябрьской революции в большевистскую партию вступил. Был инструктором, обучал красногвардейцев, по заданию ЦК партии готовил бойцов для свержения Временного правительства. На митинги любил ходить. Разных ораторов слушал. Бывал и на выступлениях Коллонтай. «Темпераментно говорила, каждое слово до сердца доходило».

«Наверняка не знает, что мы расстались», — подумал Дыбенко. Сказал, что Александра Михайловна теперь на дипломатической работе.

Оказывается, Шадуро об этом знает: Тухачевский на собрании жен комсостава выступал, хвалил женщин — солдат революции; многих называл, в том числе и Александру Михайловну.

Слова Шадуро разбередили душу. «Как-то нескладно у нас получилось. Я должен Шуру повидать».

Переключились на служебные дела. Говорил об учебе красноармейцев. После окончания