Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих Страница 68

Вы когда-нибудь были паханом, сеньор де Перальта? Ну, как у сандинистов это называется? Команданте? Нет? Недостало подвигов для революции? Жаль! А вы, господин пилот? Ты — Лаймонас, не был паханом, я знаю, у тебя другое назначение. Ты родился преграждать пахану дорогу. И стоять на дрожащих ножках, с пересохшим ртом, вытаращенными глазками перед ним и его кодлой деловитых, все уже видевших мальчиков, все, кроме букашки, поднявшей восстание против асфальтового катка. Они, конечно, могут провести широкой грязной поганой ладонью по твоему обострившемуся, облившемуся потом лицу, могут раздавить негнущимися пальцами очечки на твоих глазах, но вовсе не потому, что мученьице — их развлеченьице. Нет, они естествоиспытатели. Они изучают твои реакции. Такая букашечка, которую ничего не стоит размазать, такие у нее хлипенькие перепоночки, так трясет ее паника, а что-то внутри мешает ей умчаться, втиснуться в щелку, замереть, забыться, заснуть и видеть сны. Вместо этого встает и встает она на задние лапы поперек пути немереной силы, заметившей в восторженном изумлении эту фантазию насекомого. Они не смогут догадаться о смысле твоих телодвижений. И аккуратно растирая твое перепончатое тельце, скатывая его в комочек, задумчиво усмехаются они причуде жизни, выверту ее, рождающему таких уродцев.

Вот как вышло. Телогреечка ли моя с отпоротыми номерами, наглость ли, с которой были проделаны несложные владыческие жесты по отношению к здешней публике, что еще? В общем, так сказать, синергизм ситуации подсказывал им, что можно поднимать черный флаг. Они ведь тоже явились в это пресное место не на лыжах кататься. Такой предполагался всеобщий оттяг.

Уверяю вас, джентльмены, в мои планы вовсе не входило связываться с какой-нибудь шпаною, все, что я делал, я делал только, чтобы больше меня здесь не трогали. Клоун на обочине. Свой собственный сумасшедший. Но, видимо, образовавшаяся во мне тогда энергетика измерялась киловольтами, потому воздух возле дрожал, и позванивал, и колол, обещая дать в лоб и сжечь. Вот это они очень хорошо чувствуют. Опасность, которой пахнет человек, когда ему терять нечего. Запах непредсказуемости. Тут ничего мне и придумывать было не надо. В конце-то концов.

Да о’кей, ребята, подумалось мне, не хочется вас разочаровывать, это я еще успею. «Что, волки!» — сказал я ожидаемым ими голосом, показывая, что заметил их наконец и до них снизошел. И они оскалились в застенчивом преданном смехе, и клыки их, влажные от слюны, готовно блеснули, и я увидел, что если сейчас врежу любому по этим мощным зубам, он лишь радостно лизнет бьющую руку.

Как вы заметили, джентльмены, существо я мрачное и торжественное. Не надо бы мне веселиться и щекотаться. Я ведь понимал, что, если послушаюсь гаденыша, он сам со мной, конечно, не справится, нет, он свистнет товарища поздоровей.

Что он и сделал моментально, едва я кивнул ему внутренней головой, подтверждая готовность вступить в игру. А кивнул я, нет, не потому что пустился по течению, а оттого, что, как это и случается, возникло вдруг обстоятельство, которое меняет дело. Вот и кивнул.

И сразу серой запахло. Это вместо малютки-наводчика образовался уже серьезный мерзавец.

И он немедленно влил в мои руки настоящую власть: как на упругий невидимый шар, на воздушную подушку легла ладонь. Я потянул руку вверх и обнаружил, что невидимый студень тянет она за собою из самой почвы, а в нем вся тяжесть земная.

Тяжкий гул, родившийся где-то наверху, хлынул в подвал, дрогнули лепестки свечей, что-то случилось там, на земле. Ветер наверху ударил дверью, впустив отзвук происшедшего, он сполз в подземелье и заполнил стены. Воздух заискрил, защипал глаза, пустая бутылка покатилась из-под стула итальянца. Официант, осевший у стойки, как кем-то брошенное пальто, ожил вдруг и, оттолкнувшись, заскользил, вихляясь, на своем скейтборде, с креном проходя мимо нас, наполнил бокалы, сделал восьмерку, с ускорением помчался обратно, крутанул на 180 градусов, доска встала на дыбы, бешено вращая колесиками, опал на стойку и застыл темной одежной грудой.

— Ты продолжай, — сказал Лаймонас, подкидывая щекою сползающие очки. — Никакого дождя не будет, это так каждый день. Продолжай.

Никто из сидевших не пошевелился, только Карлос де Перальта, сняв гитару с колен, поставил ее в угол, струны тихо откликнулись и затухли. Фиолетовые искры озаряли мертвое лицо первого пилота. Глаза его были закрыты, он не дышал. «Давай-давай, Иван!» — сказал итальянец.

— Даю! — откликнулся я и снова увидел горы и сосульки на крыше сарайчика, и солнце прильнуло к голому пузу, и пружинили полозья лыж, на которых лежала спина, и мутные тучи клубились в ногах, сизая вата, в которую предстояло нырнуть, чтобы спуститься на землю, минута мрака и сырости — и вылетаешь на серпантин, который, раскручиваясь, выбрасывает тебя на площадку перед рестораном, вот и земля, а счастье осталось за облаками…

— А дело в том, джентльмены, что в тот самый момент, когда я жевал внутренними губами, заведя очи горе, явилось новое действующее лицо: на лестнице шапка мелькнула, вспышка меха, белое пятно под ним, тени глаз на нем, тоненькая фигурка в свитере. В общем, все, что надо для первого появления.

И все оборотилось туда. И замолчало. И закричало, затопало, забренчало, запело, заскулило, поползло, заплясало, зашептало, захватало, захрюкало, заграбастало. Как-то они все на одного. На одну, то есть на новенькую. Свинство какое, и будто уж никаких дам вокруг, впрочем, к дамам своим они, видимо, пригляделись, а тут показался приз.

Потому что такое это странное было создание, что с первого взгляда становилось ясно: в этом ясельном возрасте никаких проблем и предрассудков. Кто первый застолбит, того и горка. И немедленно в койку! И при этом, точней — сразу после этого, все с нее тут же осыпется, вся дактилоскопия, слюни, сопли и мешки с перепою синие, все, что другую пустило бы по миру, вплоть до выпадения из окна, седых волос и качалки в доме призрения, — от всего очистится она и освободится, и снова родится, как из пены морской.

Вы полагаете, джентльмены, что случай совершенно ясный, так и ведут себя дамы высокого класса проведения через любое общество? Так, что через минуту становится ясно, что — не любому, а — вовсе никому? Ничего и никогда? Нет, господа. Вот он, зевок в возбужденные лица, — именно достанется. Но не первому, и не второму, а черт знает какому. Черт знает, я — нет. Потому что выбирает она по неведомым законам. И что за законы у нее сегодня под шапкой? Вот сейчас и немедленно этого вот захотелось — и дай! А расхотелось — среди самого клейкого трепа, когда вот-вот уже упадет в руки, и падает уже, и ладошки подставлены чашечкой, — остановится в воздухе, зависнет, и — на полуслове встанет, выйдет за дверь, и все, и более ты ее вообще не увидишь никогда.