Петр Астахов - Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка Страница 69

Утро в изоляторе начиналось с унизительной процедуры туалета — заключенных выводили во двор на оправку. Для этого на громадной территории были вырыты глубокие ямы-траншеи в несколько рядов, и арестованные должны были успеть за несколько минут взобраться на край ямы «орлом» и, балансируя на ней под дулом автомата, свершить естественную надобность.

Эту унизительную процедуру нужно было видеть, чтобы понять цинизм и надругательство бывших фронтовиков контрразведки СМЕРШ. Армия, победившая фашизм, демонстрировала свое презрение и силу изгоям общества.

Еще более унизительным выглядел строй «доходяг» — арестантов, идущих через полотно железной дороги в городскую баню. «Доходяги» еле передвигали ноги и поддерживали друг друга под руки. Сопровождение заключенных конвоем автоматчиков производило внушительное зрелище и психологически воздействовало на окружающих людей.

Кто они, эти предатели? Вот они, враги государства, они получили свое по заслугам. Когда в такие минуты попадались прохожие на дороге, мне становилось стыдно за свой позор, за придуманный маскарад. Я прятал глаза от людей, мало что знающих об истинном положении вещей, по-разному воспринимающих строй арестантов.

Наступление утра в изоляторе было по-настоящему радостным событием, в предвкушении скорой еды — куска хлеба утром и рыбной баланды в середине дня. Голод был настолько острым, что остававшийся кусочек рыбьего позвоночника объедался очень долго и усердно, чтобы продлить удовольствие от процесса еды и вкусовых ощущений соленой рыбы.

Посещение раз в десять дней бани и санобработка вещей оказывали положительные результаты. В послевоенное время принимались все меры для уничтожения насекомых. Это делалось не только в Подольском КПЗ, но и в других местах, где я проводил годы заключения. Начальство этих заведений во время еженедельных обходов камер свой первый и последний вопрос задавало о вшах и клопах, заботясь прежде всего о своем положении и престиже. Наличие насекомых рассматривалось как ЧП, остальные вопросы содержания заключенных, как виделось мне, не волновали вовсе.

Пребывание в следственном изоляторе, а затем в Бутырской тюрьме стали для меня как бы продолжением «образования», прерванного войной и пленом. В этих «учебных заведениях» я впервые на практике открыл для себя сведения о «праве» и «законе». Не было в них ни аудиторий, ни лекций, ни учебных пособий, ни самих студентов — здесь было общение с людьми, изолированными государством от общества. Правовые нормы и законы усваивались в общении с ними. Живые люди вместо учебных пособий со своей жизнью, судьбой, следственными показаниями. Здесь же пришли первые познания азов уголовного и процессуального кодекса.

Я впервые узнал, что УПК[26] определял нормы следственного процесса и нужного для его исполнения времени. Подследственному необходимо пройти через все этапы следствия за определенный срок, который установлен УПК. Если следователь не может закончить следствие за этот срок, тогда время следствия продлевает прокурор. Такие отсрочки узаконивают следствие и пребывание обвиняемого под стражей. Грамотные в процессуальных нормах подследственные пытаются использовать сроки УПК для освобождения из-под стражи. В следственной практике используется обычно знающий эти нормы адвокат, чтобы помочь обвиняемому разобраться в сроках следствия и избежать наказания. Не все однако знали об этом, не все добивались участия в деле защитника и, как правило, оказывались осужденными.

Судебный процесс в те годы завершался в одностороннем порядке — «туда». Обратной дороги, на свободу, не существовало. Так, на практике органы следствия и правосудия осуществляли действие УПК.

Обо всех этих деталях я еще не имел представления (было бы странно предположить, что нормы эти знакомы мне). Только люди, сидевшие ранее и прошедшие через следствие, могли объяснить, могли подсказать, что же ожидает подследственного после очередного этапа его следственного процесса.

С этого начинались «лекции», помогавшие потом разбираться в обстоятельствах самому, не прибегая к посторонней помощи.

Хочу добавить существенную деталь — следственный аппарат Госбезопасности находился в особом положении, позволявшим при необходимости обходить любые параграфы кодекса. Это объяснялось его неограниченной властью.

Что касается УК[27], то мои познания ограничивались статьей «58» и четырнадцатью ее пунктами, каждый из которых предусматривал самые суровые меры наказания. Статья эта не оставляла надежд на свободу даже после окончания срока. Бывалые и уже отсидевшие не один срок заключенные предупреждали: надеждой когда-нибудь вернуться на свободу не обольщаться.

Капитан, принимавший меня в ту ночь, оказался моим следователем. У него была не совсем русская фамилия — Устратов, выдававшая его марийско-мордовское происхождение. Он не применял ко мне строгих мер. Моя папка быстро заполнялась толстыми, бурыми листами оберточной бумаги, на которой были отпечатаны протоколы допросов.

У него был твердый, уверенный, выработанный следственной практикой почерк. Каждый законченный лист допроса он сопровождал текстом: «Протокол записан с моих слов верно, с чем ознакомлен и в чем расписываюсь». Рядом я оставлял свою подпись.

Редактирование протоколов принадлежало и, как мне казалось, по праву, следователю, и я не особенно вдавался в смысл записанных ответов, считая их правильными, не требующими поправок. Сегодня такая беспечность и легкомыслие кажутся удивительными и маловероятными.

Он много курил и после допросов его пепельница была полна дешевых папиросных окурков «Север». Мне он тоже предлагал покурить во время допроса, а иногда перед уходом в камеру угощал папиросами «на потом». Следствие подвигалось к концу в положенные сроки, я ни в чем не перечил и подписывал все протоколы. Такие отношения устраивали нас обоих.

Делал это не потому, что не хотел портить отношения, избегать трений и неприятностей, а просто по легкомысленному подходу к следствию, неразумению некоторых правовых положений, которые недопонимал, как человек, неискушенный в этих вопросах.

Ему же, работнику дознания, они были хорошо известны и он, зная чем закончится следствие, спешил к его завершению.

Я привлекался к уголовной ответственности по статье 58.1б УК РСФСР. Эта статья означала измену Родине, а ее пункт «1б» относился к категории военнослужащих. Был у этой статьи еще пункт «1а», квалифицирующий преступления гражданских лиц.

Я подписывал протоколы допросов, не обсуждая сомнительные формулировки, хотя и мог бы не согласиться с обвинением в измене Родине. Мне казалось, что факт пленения неопровержим и, признавая его, я и считал себя виновным. Передо мной постоянно звучали слова военной присяги: «… и если я нарушу эту присягу, пусть меня постигнет суровая кара Советского закона», они подтверждали правомочность применения закона к нарушителям присяги. Поэтому мне в 1942 году на фронте нужно было покончить с собой, чтобы потом не искать оправданий в безысходности положения и обстоятельств трагически складывающейся войны.