Ольга Орлова - Газданов Страница 69

Гайто вспоминал, с каким трудом он собирал необходимые бумаги, когда устраивался в гараж. Тогда победа над французской бюрократией казалась ему основным препятствием в получении желанного места. Однако теперь, отсидев уже более шести лет за рулем, он понимал, как были далеки от реальности его радужные представления об образе жизни парижского таксиста.

Как и во времена прежних испытаний, связанных с войной, бегством, военными лагерями, работой на заводе, главная проблема для Гайто заключалась не в мобилизации физических сил и преодолении бытовых неудобств; она заключалась в сохранении гаммы чувств, которые не только не предполагались в его обстоятельствах, но чрезвычайно мешали его существованию. Способность улавливать оттенки как собственных душевных движений, так и душевных движений окружающих, даже простое любопытство — все эти качества, которые помнил в себе Гайто с раннего детства, были не востребованы и потому неуместны в данной ситуации. «Ситуация» тянулась много лет, и, если бы не его привычка записывать свои впечатления и продлевать тем самым их жизнь, он давно должен был бы утратить душевную выносливость и получить взамен лишь натренированную выносливость тела. Все было в соответствии с эпизодом, рассказанным ему Марком Слонимом — большим другом Марины Цветаевой.

Однажды Марк приехал в Медон навестить поэтессу. Та сидела за кухонным столом, низко нагнувшись над тетрадью. Марк спросил, не помешал ли он ей работать. Она ответила, что писать стихи сейчас совершенно не может: «При настоящей работе самое важное — вслушиваться в себя, для этого нужны досуг, тишина, одиночество». Потом помолчала и добавила: «Обваливая рыбу в муке, я могу думать — но чувствовать не могу, запах мешает». И Гайто, никогда не любивший ни самой Цветаевой, ни ее стихов, с горечью понимал, что эти слова, полные отчаяния, относятся к каждому русскому, кто пытался заниматься литературой в эмиграции среди неизбежной поденщины.

Но в тот день, когда Гайто впервые вышел на работу в качестве таксиста, он надеялся, что время, проведенное за рулем, будет чрезвычайно плодотворным, богатым впечатлениями и воспоминаниями. На деле же ему почти не удавалось сосредоточиться ни на одной мысли, а беглость впечатлений стала быстро утомлять.

«Никакое впечатление, никакое очарование не могло быть длительным при этой работе – и только потом я старался вспомнить и разобрать то, что мне удалось увидеть за очередную ночную поездку из подробностей того необыкновенного мира, который характерен для ночного Парижа», – вспоминал он о своих первых днях за рулем.

В неменьшей степени отрезвило Гайто и первое знакомство с разнообразием ночных клиентов. Гайто давно уже не считал себя наивным юношей, но первоначальный шоферский опыт заставил его в этом слегка усомниться, поскольку он быстро убедился в том, что его прежнее знание человеческой натуры не столь велико, чтобы избежать сюрпризов и потрясений.

Как-то доставив по домам несколько пассажиров, засидевшихся в ночных гостях, Гайто проезжал мимо приличной дамы, прислонившейся к тротуарной тумбе. Он остановил машину, привлеченный ее криками и стонами; оказалось, у нее была сломана нога. Гайто бережно отнес женщину в автомобиль и повез в госпиталь. Но при появлении врача дама тут же заявила, что не собирается платить таксисту, так как он сбил ее с ног, превысив допустимую скорость движения. Гайто был потрясен тем, как легко эта дама, которая не видела от него ничего, кроме участия, навлекала на него целый ком неприятностей, из которых самым невинным было лишение дохода, а самым тяжелым — обвинение в попытке непреднамеренного убийства. На его счастье, врач в приемном отделении оказался во всех отношениях опытным специалистом. Он быстро определил, что перелом был вызван не ударом машины, и не час назад, как уверяла пострадавшая, а намного раньше, и что некоторые следы на лице дамы, которые Гайто не разглядел при свете тусклого уличного фонаря, свидетельствуют о разгульном вечере с бурным выяснением отношений, следствием которых, судя по всему, и была предъявленная травма. Гайто поспешил ретироваться, даже не задумываясь о потерянных деньгах и времени.

Отъехав от госпиталя подальше, он остановил машину на стоянке в ожидании пассажира, закурил и задал себе вопрос: что он будет делать в следующий раз, когда вновь возникнет похожая ситуация? В том, что она возникнет, Гайто почти не сомневался. Его убедила в этом невозмутимость врача, с которой тот выслушивал стенания и возмущения «жертвы». Гайто вспомнил скептический взгляд доктора, который тот время от времени бросал на всхлипывающую женщину, и как он смотрел на нее прямо в упор, когда та вскрикивала при прощупывании ноги. Все это время доктор молчал, не комментируя и не проявляя к услышанному ни малейшего интереса. Гайто тоже молчал, подавленный ожиданием вызова полиции. Только через полчаса, успокоившись, он понял, что равнодушие врача скорее всего было вызвано привычкой к подобным трюкам и многим другим уловкам, которые были пока неизвестны Гайто, но ко­торые наизусть знал любой дежурный врач небогатых парижских больниц.

И вот теперь Гайто задумался над тем, как следует поступать в аналогичных случаях. Он понял, что в следующий раз будет вести себя точно так же, разве что заранее приготовится к любому исходу событий. Так с первых же дней его новой работы обозначилась проблема сохранения человеческого достоинства в обстоятельствах, которые это понятие исключали. Гайто имел некоторые представления о психологии харьковских уголовников и игроков, русских офицеров, чернорабочих-эмигрантов со всего света, но специфики французской ментальности, ее проявления среди самых низших и самых высших социальных слоев он еще не знал и не чувствовал.

«…я помню, — писал он, — что один из старых рабочих… сказал мне, что за сорок лет пребывания в Париже он не был на Елисейских полях, потому что, объяснил он, он там никогда не работал. В этом городе еще была жива — в бедных кварталах — далекая психология… чуть ли не четырнадцатого столетия, рядом с современностью, не смешиваясь и почти не сталкиваясь с ней. И я думал иногда, разъезжая и попадая в такие места, о существовании которых я не подозревал, что там до сих пор происходит медленное умирание Средневековья».

Больше всего Гайто поражал тот факт, что он не замечал особенной разницы между психологией французской аристократии и плебса. Благодаря родительскому воспитанию, Гайто так рано получил представления о чести, благородстве и достоинстве, что никакие жизненные потрясения не могли вытравить эти качества из его характера; они существовали в нем на уровне инстинкта. И Гайто неоднократно замечал, что подобным инстинктом обладала лучшая часть российской эмиграции. Так, за русскими таксистами, большинство из которых были и впрямь благородного происхождения ходила добрая слава честных и ответственных работников; хозяева гаражей их уважали. Однако порядочность русских нередко оборачивалась против них при столкновениях как с богатыми пассажирами, так и с коллегами-французами, большинство из которых были малограмотными провинциалами, пересевшими из фиакров в такси.