Юлий Пустарнаков - Волшебный фонарь. Хроника жизни Марины Цветаевой: от рождения до начала взрослой жизни (1892–1912) Страница 7

Через 3 недели мы выедем на юг Германии в Шварцвальд, во Freiburg im Breisgau. Город маленький, чистый, университетский, возле самого леса, при массе воды. Здесь М. А. и дети проведут время до возвращения домой будущим летом. Разговорный нем. яз. девочки стали забывать, там они его нагонят. В городе 5 женских пансионов.

М. А. поселится возле них и будет учить Асю русской грамоте, в которой она очень слаба. Муся же пишет и по-русски правильнее и литературнее 5—6-классников в гимназиях. Экие дарования Господь ей дал! И на что они ей! После они могут принести ей больше вреда, чем пользы. Любознательность в чтении у неё так велика, что в пансионе должны были бороться, особенно, когда окулист дал ей страшенные очки и сказал, что у неё такая галопирующая близорукость, которая может к 20 годам кончиться и… слепотою».101

Июль

Пробыв месяц в Лозанне, И. В. и М. А. Цветаевы с дочерьми едут в Германию, в Шварцвальд.

Остановились в Gasthaus «Zum Engel» (гостинице «Ангел») в деревне Лангаккерн над Фрайбургом (Фрейбургом) в горах Шварцвальда. Прогулки Марины и Анастасии с отцом и матерью по лесам Шварцвальда. Дружба с детьми хозяина «Ангела» Карла Майера – Карлом и Мариле. А сам Карл Майер, будучи поклонником Наполеона, оказался для Марины Цветаевой родственной душой, так как «…с 12 лет и поныне – Наполеониада»,102 – напишет Марина Ивановна в 1926 году.

23 августа (по новому стилю), вторник

Из письма И. В. Цветаева Д. И. и А. А. Иловайским из Лангаккерна в <Спасское?>: «Муся на днях наваляла пребольшое французское стихотворение с характеристикой Наполеона. Этот год полезен им будет для немецкого языка. Тут М. А. (мать Мария Александровна – Ю. П.) читает им исторические повести Hauff’s Lichten103. Слушают девочки всласть».104

Осень

И. В. Цветаев определил дочерей в пансион сестёр Бринк (правильное написание фамилии – Бринкманн, сёстры Паулина и Анне (Энни)) во Фрайбурге по адресу Вальштрассе, цейн (10) (Freiburg im Breisgau, Wallstraße, 10, Pension Brink). Сам же уехал в Москву.

М. А. Цветаева поселилась на соседней улочке. Адрес съёмной комнаты М. А. Цветаевой: Мариенштрассе, цвай (2) (Marienstraße, 2). Это была мансарда с чердачным окошком высоко над рекой, протекающей через Фрайбург. Начальницы пансиона отпускали сестёр к матери в гости по воскресеньям.

Прогулки сестёр с Марией Александровной во Фрайбурге.

Пансион, по словам А. И. Цветаевой, был темницей: мрачный, скучный.

Марина Цветаева пишет стихи по-немецки. Её любимая книга того времени – «Лихтенштейн» В. Гауфа.

Мария Александровна читает стихотворение неизвестной монахини Новодевичьего монастыря (XIX в.) про круговую поруку добра. Марина Цветаева говорит, что запомнила все четверостишия этого стихотворения.

Что бы в жизни ни ждало вас, дети,В жизни много есть горя и зла,Есть соблазна коварные сети,И раскаянья жгучего мгла,Есть тоска невозможных желаний,Беспросветный нерадостный труд,И расплата годами страданийЗа десяток счастливых минут. —Всё же вы не слабейте душою,Как придёт испытаний пора —Человечество живо одноюКруговою порукой добра!Где бы сердце вам жить ни велело,В шумном свете иль сельской тиши,Расточайте без счёта и смелоВы сокровища вашей души!Не ищите, не ждите возврата,Не смущайтесь насмешкою злой,Человечество всё же богатоЛишь порукой добра круговой!105

Этой осенью Мария Александровна Цветаева чувствует себя лучше: посещает лекции по анатомии во Фрайбургском университете, планирует изучить испанский язык. Она хочет петь в хоре Эрнста Поссарта106. Прошла прослушивание, и была принята.

Декабрь (начало месяца)

Однажды, возвращаясь из театра Э. Поссарта, М. А. Цветаева простудилась, врачи диагностировали плеврит. Началось обострение туберкулёза.

Приехал из Москвы И. В. Цветаев.

В пансион Бринк приехали новые пансионерки – Эрика и Беатрис Бенц, дочери владельца автомобильной фирмы «Бенц». Их поселили в соседней спальне.

Декабрь (конец месяца)

Марина Цветаева пишет на французском языке поздравительную открытку с Рождеством Марте Руеф (вероятно, соученица) (из <Фрайбурга?> во Фрайбург) на почтовой карточке с изображением сосновой ветки с шишками и зимнего пейзажа: дом на берегу водоёма с мостиком:

«Дорогая Марта! Желаю Вам хорошего Рождества, шлю привет и обнимаю Вас. Поскорее возвращайтесь, я так буду рада. Напишите мне, милая Марта, я буду очень рада получить от Вас весточку. Не забыли ли Вы уже французский язык? Говорите ли Вы дома по-французски? Довольны ли Вы? Крепко целую Вас, моя дорогая! Муся».107

Взрослая Марина Цветаева – про сны: «Летаргия: усиливающийся звон, скованность (мертвость) тела, единственное живое – дыхание, единственное сознание: дышать. И вдруг – сразу – отпускает. Это не сон: <пропуск двух-трёх слов> только полная беззащитность слуха и тела: не хочу слушать и не могу прервать, хочу двинуться и не могу начать. Раздвоение сущности: тело – мертво и существует только в сознании. На кровати ничего нет кроме страха перестать дышать.

Отличие от сна: во сне я – живу, о том что я сплю – только вспоминаю, кроме того во сне (сновидении) я свободна: живу призрачным телом. А здесь умираю живым.

Это у меня с двенадцати лет, и это у меня двенадцати лет называлась карусель.

Варианты: возглас (чаще издевательский), иногда – одна интонация (от которой – холодею) – среди полного бдения (но всегда в темноте) иногда впрочем и посреди чтения – интонация издёвки или угрозы – затем: постель срывается, летаем – я и постель – вокруг комнаты, точно ища выхода окна: простор, постели нет, я над городом, лесом, морем, падение без конца, знаю, что конца нет.

Либо: воздушное преследование, т. е. я по воздуху, те – по земле, вот-вот достанут, но тогда уже я торжествую, ибо – те не полетят.

Но всё: и тóлько звон, и полёт с постелью, и пасть-не упасть и погоня – всё при полном сознании скованности тела лежащего на постели – даже когда я с постелью вылетела в окно – всё как спазма, меня свело и, если не отпустит – смерть. И сквозь всё: погоню, полёт, звон, выкрики, единственный актив и физический звук собственного дыхания.

Когда мне было четырнадцать лет мне наш земский тарусский врач (Иван Зиновьевич Добротворский, свойственник отца) в ответ на рассказ сказал, что от глаз – зрения. Но я тогда уже поняла, что глаза не при чём, раз всё дело в слышимом и – больше! – раз ничего не вижу. Другие (не врачи) клонили к отделению астрального тела и прочему, но им я тоже не верила, видя, что я живая, попадаю в теорию, мой живой – смертный – страх в какой-то очень благополучный (и сомнительный) разряд. Не зная ни медицины ни мистики вот чтó

– сердце, мстящее мне ночью за то, что делаю с ним днём (тогда, 12-ти лет – наперёд мстящее: за то, что буду делать!) вернее платящее за мою <сверху: нашу> дневную – исконную – всяческую растрату. И наполнение этого ужаса – звуковыми, т. е. слуховыми, т. е. самыми моими явлениями. Если бы я жила зрительной жизнью (чего бы быть не могло) я бы этот ужас видела, т. е. вместо интонаций – рожи, м. б. даже не рожи, а мерзости без названия, словом тó, что в зрительной жизни соответствует интонации (голосовому умыслу).

Исконная и северная Wilde Jagd108 сердца, которого в своей простоте не знает – и не может знать – латинская раса.

Вся мистическая, нет – мифическая! – Wilde Jagd крови по жилам.

Тáк – умру».109

1905 год

Ночь на 1 января (по новому стилю), воскресенье

В Москве в строящемся Музее изящных искусств имени императора Александра III случился пожар. Сгорела часть собранных коллекций.

2 января (по новому стилю), понедельник

И. В. Цветаева пишет Р. И. Клейну из Фрайбурга в Москву: « <…> Какое несчастное начало нового года постигло меня тут! Вчера обе наши девочки явились с прогулки на высокую гору (прогулка на обледенелую гору Шлоссберг – Ю. П.) окровавленными: их дура-воспитательница повела на гору, когда под ногами был лёд, они спускаясь по крутой дорожке, упали одна на другую, причём младшая разбила себе нос до хряща, а старшая сорвала кожу на колене. День был холодный и ветреный; жена, не зная последнего обстоятельства, вышла на воздух, простудила себе горло и теперь опять сидит с бесчисленным бронхитом, повторяемость которого приводит её в большое уныние. А эту ночь и утро засыпали меня телеграммами о несчастье, постигшем нас в Музее. Пять депеш лежит передо мною, из них три с советами не волноваться и не двигаться в обратный путь».110