Юрий Олсуфьев - Из недавнего прошлого одной усадьбы Страница 7

Она была очень щедра, как я говорил, очень добра, много помогала, но не в силу надуманного чувства долга, а просто потому, что ей хотелось помочь. Помню, как не один раз, где-нибудь в темной избе или в душной палате уездной больницы, проводила она ночи у постели больного сыпным тифом служащего или катила на лошадях за 60 верст, чтобы ходить за одной бывшей служащей, заболевшей тоже тифом. В один из таких разов она сама заразилась сыпным тифом и тяжело проболела им в Буйцах. Она была вспыльчива и даже гневна, главной причиной чему была ее болезнь, но гнев ее обыкновенно, как часто только потом оказывалось, имел основание – она прекрасно знала людей. Она обладала тонким юмором и, как обыкновенно бывает в таких случаях, сама мало и незаметно смеялась. Когда в нашем уезде (Епифанском) еще мало была распространена ветеринарная помощь, то, кажется, ни одна эпизоотия не обходилась без моей матери, которая нарочно приезжала для борьбы с нею из Петербурга. Она любила не только собак, но вообще всяких животных, и стаи голубей, наполнявших чердаки Буецкого дома, были отдаленными потомками раненых голубей на tire à pigeon [охоте на голубей] в Ницце, которых она подобрала, вылечила и привезла в Буйцы.

Моя мать любила жизнь, жизнь в далеком прошлом, в настоящем, в будущем, но близкое прошлое вспоминать она избегала, скажу более – к близкому прошлому она относилась как-то мистически боязненно: оно миновало, от него веяло холодом смерти, говорить о которой она боялась. Она, например, ни разу во всю жизнь не произнесла имени своего покойного отца, которого, я знаю, она глубоко любила. Для нее вечность как-то вязалась с земной жизнью, и, сажая какое-нибудь дерево, она думала о внуках, которых она еще не имела, а покупая какое-нибудь ожерелье, она представляла себе, как носить его будет жена внука, когда ни внука, ни тем более жены его не было. Моя мать всем существом своим ненавидела шестидесятничество и русскую интеллигенцию, которой справедливо приписывала все гнилое и уродливое в русской жизни. Русских священников она тоже недолюбливала, видя в них корень[17] русской интеллигенции, а русского монашества она совсем не знала, католические же монастыри за границей очень любила и благоговейно их посещала, но скорее эстетически, нежели религиозно. Моя мать прекрасно говорила и писала по-французски, свободно говорила по-немецки и итальянски, знала румынский язык и изъяснялась по-английски. Письма моему отцу она всегда писала по-французски, начиная их с фразы «Саша, mon chery» [мой дорогой]. Несмотря на то, что долгие годы в молодости она провела за границей, она прекрасно владела русским языком, и можно было заслушаться ее простым, понятным говором, когда приходилось ей беседовать с буецким народом.

Моя мать любила юг, море, преимущественно Средиземное, и каждый раз, когда в начале осени, в прозрачные сентябрьские дни вереницы журавлей тянулись к югу, на глазах матери навертывались слезы.

Она не переносила морализма, доктринерства и, кажется, одинаково ненавидела сентиментальности, даже всякого намека на сентиментальность. Я никогда, например, не смел первый к ней подойти, чтобы ее поцеловать, и только раз в своей жизни, перед венцом, решился поцеловать ее руку после благословения.

Не любя затрагивать «принципиальных» вопросов, она только раз при мне возмутилась, когда моя гувернантка Miss Southworth отрицала таинство евхаристии, и только, кажется, раз «принципиально» меня поощрила, когда я, еще будучи студентом, поспешил в соседнюю деревню (Гороховку), чтобы отправить в город мужика, искусанного бешеной лошадью. Это было только два раза, но зато как памятны мне эти два случая.

Боязнь сентиментальности была одной из причин кончины ее без причастия: еще утром в день смерти моя мать желала причаститься, но стоило только сентиментальной родственнице предложить ей позвать священника, как моя мать холодно ответила: «Нет, не надо». Она умерла 17 ноября[18] 902 года в Москве у тетушки моей графини Зубовой, у которой остановилась, чтобы присутствовать на нашей свадьбе, бывшей в сентябре этого года. Похоронена моя мать в Буйцах, рядом с церковью, в склепе, в котором пять лет спустя был похоронен и мой отец. Мой отец и я не сговорившись решили написать на ее могиле: «Блаженны милостивые…» Прошло несколько лет после кончины моей матери, и я увидел ее во сне: вся в светлом, она стояла среди цветущих груш; «Юрий, смотри, как здесь хорошо!», – воскликнула она, обратившись ко мне, и этот сон как нельзя более отражал один из самых светлых образов матери, сохраненных моей памятью о ней.

Я подробно рассказал здесь о моей матери, так как ею была устроена для постоянной жизни Буецкая усадьба, ею были посажены Буецкие сады и лесные посадки, и она положила начало жизни нашей семьи в Буйцах, которые горячо были ею любимы. Впервые она приехала в Буйцы с моим отцом после свадьбы в 1875 году; в 78 году, в то время как отец в свите наследника был на войне, а моя мать принимала участие в тылу армии, Буецкий дом, пришедший в ветхость (тесовая крыша обросла, как рассказывают, мхом), был возобновлен по поручению моих родителей управляющим В. Ф. Ганом. При моих родителях в доме было очень просто: мебель была большею частью из дуба своих лесов, комнаты белились, а полы красились охрой почти ежегодно весною к их приезду; наблюдение за ремонтом поручалось аккуратному буфетчику Андрею, который заблаговременно присылался для этого из Петербурга.

Вспоминаю, какою радостью были для меня, ребенка, эти весенние приезды наши из Петербурга в Буйцы. Меня везли со станции с бабушкой графиней Марией Николаевной в старой карете, обитой внутри красным штофом и запряженной четверней; карета эта когда-то принадлежала моему grand oncle’y [двоюродному дедушке] Александру Дмитриевичу Олсуфьеву; правил кучер Прокофий. Бывало это в самом начале мая. Все казалось каким-то особенным в Буйцах: и воздух, и запах свежей краски, и скрип открытых оконных рам, колеблемых весенним теплым ветром, и пение того же ветра в замочных скважинах, и черные полосы вспаханных огородов за рекой, и полный жизни, майской жизни «старый» сад направо от дома, в котором были приготовлены для меня кучи золотистого песка, и тихая, наконец, речка в изумрудных лугах… Позже, в отрочестве, я тоже остро чувствовал весну в Буйцах, но всегда с налетом чего-то грустного: тихие, длинные весенние зори, вечерние звуки возвращающихся стад и вся полнота возрожденной и благоухающей природы, все это дыхание очнувшейся земли вызывали во мне почему-то чувство смерти и тяжелых предчувствий, сливаясь в одно переживание, в переживание весны…

Простота в доме при моих родителях как нельзя лучше вязалась, я сказал бы, с их жизненным тактом, благодаря которому они так просто сближались с людьми простыми и бедными. Заполняться же вещами дом стал уже при нас, когда, покинув Петербург, мы окончательно поселились в Буйцах.

Но вернусь к описанию спальни. Диван, который стоял под портретом моей матери, был, между прочими подарками, подарен нам к свадьбе моими двоюродными братьями М.[19] и Д.[20] Олсуфьевыми и раньше стоял у них в нижнем этаже Фонтанкского дома. Он нам так нравился, что мы, признаться, сами его у них выпросили. Между стенкою дивана и портретом моей матери висела темпера графа Владимира Комаровского, закантованная золотой бумажкой – в стиле XVIII века. Перед замуравленным окном стояло белое кресло; в промежутке же между окном и портретом моей матери были развешены: портрет С<они> в гладкой золотой рамке, написанный Д. С. Стеллецким пастелью, – С<оня> сидит в столовой на петровском стуле, она в красном платке, черной бархатной юбке и лаковых башмаках, сзади большой резной шкаф Renaissance; затем старинная гравюра, изображавшая пышное празднество во Флоренции; акварельный эскиз Стеллецкого – половецкая царевна; потом фрагмент миниатюры на пергаменте из старой итальянской книги «Bella Marianna» – вещь, привезенная нами как-то из Венеции. В северо-восточном углу стоял шкаф красного дерева, а над ним висела гравюра, парная той, какая была над умывальником и тоже носившая название «Le mage».

В простенке между портретом матери и другим окном той же восточной стены висели: акварельный портрет Натальи Ивановны Толстой[21], двоюродной сестры моего отца; портрет бабушки графини Марии Алексеевны Олсуфьевой с моим отцом ребенком – милая акварель, вероятно, конца 40-х (В оригинале было: «самого начала 50-х». Исправлено рукой О. в копии.) годов, и фотография моего отца молодым человеком в штатском, снятая в его студенческие годы или за границей; эта фотография была в овальной ореховой рамке 60-х годов и была как-то дана мне тетушкой баронессой Марией Васильевной Мейендорф, сестрой моего отца. Тетушка была замужем за другом детства бароном Феодором Егоровичем Мейендорф<ом>: отец барона Феодора Егоровича был генерал-адъютан том и обер-шталмейстером государя Николая Павловича; мой отец рассказывал, что, бывало, в Петергофе детьми они с Мейендорфами забирались на запятки коляски старика барона, который сгонял их своим длинным бичом.