Ибо не ведают, что творят - Юрий Сергеевич Аракчеев Страница 7

Дошло до того, что я пытался превратить в рассказ какой-нибудь известный анекдот. Но это было не интересно, тем более, что это ведь не со мной происходило, а выдумывать что-то по-прежнему не хотелось. Я должен писать что-то свое, и правду, обязательно правду! Все как есть на самом деле! Я ведь даже в разговорах с ребятами терпеть не мог пустой болтовни и лжи. Зачем терять драгоценное время жизни на какие-то глупости и пустой выпендреж?

Дневник я вести продолжал, а вот более-менее настоящего рассказа не получалось никак.

Университеты

Учиться в Университете мне не понравилось сразу. Нужно было заучивать множество того, что вряд ли понадобится в жизни. До свободных путешествий в глубины материи дело никак не доходило. К тому же атмосфера казалась мне весьма неприятной – слишком связывающей, несвободной. Бесконечные зачеты, экзамены, отметки о посещении лекций и семинаров. Большинство преподавателей вели свои предметы иногда с каким-то высокомерным агрессивным напором, а порой наоборот – тоскливо и скучно. На девушек, на природу вокруг вообще никто, казалось, не обращал никакого внимания. Что-нибудь еще, кроме сидения на лекциях, существует в жизни или нет? Или все только в этих каменных стенах теперь?

От студенческих лет я ожидал совсем-совсем другого! Одно спасение – поездки за город просто так или на рыбную ловлю…

«Тикают ходики. На них – половина второго. Ночь. Андрей Гаврилыч уже встал, поблескивает очками, одевается. Керосиновая лампа освещает угол печки, деревянный стол, табуретку. Все кажется желтым. На столе шумит самовар. Хозяйка приготовила его еще с вечера, а теперь встала, кряхтя, раньше всех и разожгла угли. Проснулась кошка и, мяукнув, стукнула об пол всеми четырьмя лапами – спрыгнула с печки. Надо кинуть ей кусочек колбасы.

Андрей Гаврилыч снова опередил меня: выпил чай и уже собирает свой чемоданчик. С нами пойдет хозяин, старик с большой рыжей бородой.

Пальто очень тяжелое – сразу становится жарко. Загремела задвижка. Хозяйка провожает нас с лампой. Пискнула дверь, пахнуло морозным воздухом.

– Эка, вызвездило как! – глухо доносится голос старика-хозяина.

Валенки сухо скрипят по снегу. У нас с Гаврилычем специальные рыболовные чемоданчики на полозьях. Дед ничего не берет с собой – на чем же он будет сидеть около лунки? Мороз щиплет ноздри, сковывает щеки. В избе еще горит огонек. Сейчас хозяйка погасит лампу и ляжет спать.

А мы вступили в огромный холодный мир. Щедро светит луна. Наши голоса звучат тихо, но разносятся далеко, и тишина от этого кажется еще более полной и немного пугающей. Все голубое, и чудится, что все вокруг околдовано лунным светом, что избы, луна, деревья и даже заиндевевшие провода замерли не просто так: они разыгрывают таинственное представление. Темные дома деревни – даже окон не разглядишь – загадочно насторожились.

Первым шагает дед. За ним торопится Гаврилыч. Его чемоданчик катится мягко, иногда сползает в сторону. Я последний. Дорога блестит призрачным светом, повизгивает слежавшийся снег. Декорации двух цветов – черного и голубоватого…

Мы идем уже очень давно. Луна ушла дальше, скрылась за лесом – у нее там, наверное, другие дела. Но оказывается теперь, что и без луны можно различить спину Гаврилыча, деда с палкой, дорожку. Откуда-то сочится неуверенный свет: робко вырисовываются осинки, мохнатые лапы елей, хрупкие кружева кустарника. Откуда он, этот свет? Может быть, снег начинает светиться?… Становится еще светлее, бледнеет небо – и все теперь просто и ясно.

Справа над верхушками елей начинает краснеть, словно зарево. Или кто-то зажег огромный костер?… Опять – как в сказке: сейчас придет волшебник… В прозрачно-зеленой глубине одна за другой тонут звезды. Снег зеленоватый и тени на нем зеленые. Выплыли из-за леса багряные облачка, выстроились, словно придворные, для встречи Солнца… Чиркнуло поверху, и загорелись, засверкали заснеженные макушки деревьев. Тотчас ворохнулась какая-то птица на ветке, заверещала радостно. С ветки посыпался снег…

Лес неожиданно кончился. Перед нами, чуть внизу, большое белое поле, ровное и нестерпимо яркое на солнце. Водохранилище. Тысячи, миллионы снежинок – и каждая сверкает отдельно от других, отражает блеск солнца, переливается в его лучах. Множество радуг. Мы спускаемся и идем по нетронутому снегу. На том берегу за четкой строчкой кустов толпятся деревенские избушки. Крайняя изба стоит у самого берега. Блестит заснеженная крыша, из трубы вьется дымок. Он поднимается вверх сизым султаном – примета, что день будет хорошим. А дальше, за деревней, туманная линия леса. Великий волшебник – Солнце. Пришел и расколдовал…

Почти у самого берега дед останавливается.

– Начне-о-ом, пожа-алуй, – нараспев говорит Гаврилыч.

– Начне-о-ом! – тянем мы хором.

Становится весело. Гаврилыч плюет на руки и первым начинает долбить лед. Я долблю шагах в двадцати от него. Скоро в лунку с шумом вливается вода. Я вычерпываю льдинки, а потом достаю удочку, усаживаюсь на чемоданчике, насаживаю на крючок мормышки рубинового мотыля.

Я знаю: предстоит день морозный и яркий. Предстоит день полный чудес.

Чудеса начинаются сразу…»

(Из рассказа «Зимняя сказка», 1959 г.

(сборник «Листья», 1974 г., изд. «Советская Россия»)

Подружился я с одним из студентов своей группы, Пашкой Васильевым. Он тоже когда-то хотел стать писателем, пытался сочинять рассказы, кое-что у него получалось, главным образом – о девушках. Но все же он решил оставить это дело и заняться исключительно физикой, тем более, что голова у него работала хорошо – он сдавал университетские экзамены на пятерки. Но он, как и я, терпеть не мог окружающей лжи.

– Все равно никто не будет печатать то, что мы с тобой напишем! – зло говорил он. – Ты же видишь, что у нас нет литературы, все врут, никто правды не пишет. Бесполезно!

Я спорил, упорно повторяя, что от правды все равно не уйти, рано или поздно тайное станет явным. Но уверенность моя была скорей подсознательной, инстинктивной, потому что реальные факты, наоборот, подтверждали его правоту. Мы оба прекрасно видели, как хозяйничает у нас цензура.

Литературы современной и настоящей действительно было немного, все дружно врали по указке партии или «интеллигентно недоговаривали». А о Шолохове, к примеру, говорили, что не он написал «Тихий Дон», а некий Крюков, который умер, а Шолохов, будто бы, воспользовался его рукописями. А Александр Фадеев, автор «Молодой гвардии», которой зачитывалась страна (и я тоже), как утверждалось теперь, был стукачом, подручным партийных вождей, уничтожавших писателей, которые пытались не врать. Поэтому он и покончил с собой. Так это или нет, но все равно открылась бездна