Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович Страница 7

Через несколько минут дождь прекратился, но обозначился какой-то другой шум, более мощный. Мы выскочили на просторную лужайку и оказались на берегу широкой полноводной реки. Ни справа, ни слева – ни одного пути к отходу. Надо переходить вброд, другого выхода нет. Некоторые уже вошли в воду, и течение их закрутило. В одном месте оно было очень быстрым, и несколько метров надо было проплыть с большим усилием. Мы уже собрались войти в воду, когда за нашими спинами раздался голос: «Хальт! Стой!». Мы застыли на месте. Нас обнаружили, и сопротивляться было бесполезно.

Мы медленно обернулись, машинально подняв руки над головами.

Их было человек двадцать, с ними псы на поводках. Они сплевывали на землю, видимо, наслаждаясь ужасом в наших глазах, потом подошли и приказали всем сесть на землю в кружок. Некоторые из них нас обошли, нацелили ружья на тех, кто был уже на середине реки, и выстрелили им в спину. Безжизненные тела закачались на воде, как куски дерева, и быстрое течение начало кидать их на скалы. В один миг прервались несколько жизней. Кто первым убежал, того и убили первым. Мы были пока живы, но не знали, надолго ли.

Мама держалась лучше всех. Сидя на грязной траве, она ободряюще на нас смотрела, давая понять, что надо сидеть тихо, не провоцировать немцев и слушаться их. Когда нас подняли и приказали идти к какой-то неизвестной цели, мы организованно встали и пошли. Мама была полна решимости. Она хотела жить. Она ничего не боялась. Ей удавалось даже подбадривать нас улыбкой.

До сих пор никто из нас не слышал о Витебске, куда нас повезли на поезде. Ехали мы недолго, но настолько скученно, что совсем не могли дышать. В грузовой вагон, где мы были стиснуты в темноте, воздух вообще не проникал. Несколько раз мне становилось плохо. Маме, Михалю и бабушке с дедушкой тоже.

Когда поезд остановился и нам приказали выйти, мы сошли в ужасном месте. Измученные люди оказались в городе, превращенном в тюрьму на открытом воздухе, в витебском гетто. Сотни евреев и мятежников вроде нас, только что выгруженных из вагонов, дожидались своей дальнейшей судьбы или смерти.

Резня 11 октября 1941 года тяжко нависла над всеми нами. О ней рассказывали те, кто уцелел. Река Витьба в тот день приняла в свое русло тела шестидесяти тысяч евреев, убитых немцами.

В гетто бушевали эпидемии. Люди умирали, не было еды, не было воды. Вообще ничего не было. Заболевших сразу же уничтожали. Здоровые тоже в любой момент могли подвергнуться той же участи. Немцы не знали жалости. В их глазах во всем были виноваты мы. Чем виноваты? А тем, что мы не немцы.

Маму и бабушку с дедушкой много раз куда-то уводили и допрашивали. Они мне ничего не говорили, но возвращались совершенно потрясенные. Бежать было невозможно. Всех нас, казалось, ждал один конец. Большинство арестованных были евреями. И мы были, как они. А они были, как мы. Я не родилась еврейкой, но оказалась в той же изоляции от мира, в том же уничижительном положении, что и они. Судьбе было угодно, чтобы я стала еврейкой, не будучи ею. Мне было непонятно, по какой причине сложилась такая ситуация. Но она затронула и меня, и всю мою семью.

Это может показаться странным, но самые ясные воспоминания относятся к тем дням, что последовали сразу за нашим арестом и помещением в витебское гетто. Немцы решили нас переместить. На станции Витебск нас уже дожидался поезд. Нас силой запихнули в вагоны. Ни еды, ни воды у нас не было. Вместо туалета зияла дыра в полу. И мне, как и остальным, приходилось справлять нужду в эту дыру, на глазах у всего вагона. Перед немцами мы стыда не испытывали. А вот перед нашими товарищами было стыдно.

Путешествие длилось бесконечно. Неужели нас никто не видит? Неужели никто не может остановить поезд и спасти нас? Кроме стука колес не было слышно ни звука, снаружи стояла полная тишина. Может, здесь никто не живет? Или все со страху попрятались в домах? На поезда не обращали внимания, словно их и не было. Я представляла себе, что кто-то сейчас выскочит из засады, перебьет всех немцев и освободит нас. Но этого не случилось. Никто нам не помог. Мы оставались узниками, которых везли в никуда. Мы были одиноки в мире, где наша судьба никого не интересовала.

Я не особенно страдала от голода или жажды. Больше всего мне не хватало воздуха. Все мы отчаянно задыхались. В вагоне стоял тошнотворный запах. Пока поезд медленно и неумолимо продвигался вперед, люди теряли сознание, а некоторые даже умирали. У меня пропало ощущение времени, и я уже не знала, сколько времени провела в этом вагоне. Если бы меня спросили, кто я, я вряд ли смогла бы ответить.

И наступил момент, когда я сдалась. Облокотившись на маму и на тех, кто окружал и подпирал меня, я заснула стоя. Мама находила в себе силы приласкать меня и дать понять, что она здесь, со мной. Она была полна энергии, которой не было ни у кого. В ней одной, казалось, таилась необычная сила. Думаю, что эту силу она черпала в гневе на ту несправедливость, какой подвергались мы и весь наш народ. Она, как всегда, реагировала, бросаясь в атаку, гнев, как сок жизни, разливался по ее телу и заставлял ее внутренне собраться.

Мне кажется, что я и сейчас вижу ее широко открытые глаза. Они смотрят из темноты вагона. Смотрят в пустоту, но говорят. Они говорят: «Мы еще посмотрим, как пойдет дело. Я здесь, с тобой, и я живая. И буду жить дальше. Посмотрим, что вы сможете мне сделать». Это трудно объяснить, но ее сила сразу поддержала меня и потом поддерживала много месяцев. Мне было важно знать, что она не боится. Она никогда не обнаруживала своих чувств, но я по глазам видела, что она за человек. Человек, которого невозможно ни укротить, ни подчинить.

Бабушка с дедушкой совсем выбились из сил. Они стояли примерно в метре от нас, с ними был Михаль. Проснувшись, я услышала, как они тихо стонали. Я различала их дыхание и боялась, что они не доедут, умрут. Стараясь не думать об этом, я представляла себе бабушкин