Николай Смирнов - Золотой Плес Страница 7

Основное, однако, было сделано: тайна композиции, размещения составных частей была найдена - великий заволжский простор так хорошо, не теряя своей бесконечности, перемещался в сжатые пределы полотна, церковная громада нисколько не загромождала картину, как бы отодвигаясь вдаль.

Недалеко от художника теснились, восхищенно смотрели на полотно босые ребятишки. Из ближних домой, здесь по-деревенски бедных и пыльных, выходили, приближались к художнику сумрачные рыбаки, сапожники в черных, как бы жестяных фартуках, мастеровые с засученными рукавами на маслянистых руках. Они, как и ребятишки, смотрели на картину с изумлением и восхищением.

Подошел, прищурив глаза, отец Яков в полотняном подряснике, с сеткой в руке, - шел, видимо, с пасеки, где роились, бубном звенели над ульями сердитые пчелы. Он внимательно посмотрел, ласково сказал:

- Отрадно видеть искру божию в искусстве!

Потом на дороге показалась сказочно седая старуха в разбитых лаптях и траурном платке. Поравнявшись с художником, она остановилась, подняла слезящиеся глаза на картину, глубоко вздохнула и задумалась, опираясь на можжевеловый посох. Старуха порылась в карманах сарафана, широко перекрестилась двуперстным крестом, поклонилась великопостным поклоном и бережно опустила в ящик с красками блестящую копеечку.

О чем молилась, о чем думала та простая, ветхозаветная душа, смотря на таинственный треножник, на картину, на невиданного человека в белом костюме, на его ловкую и быструю ворожбу кистью?

Тронутый этой простотой, художник так же бережно, с какой-то щемящей радостью, спрятал необычный дар - и оглянулся кругом: проплывали, округляясь, сливочные облака, бежали и переливались травы, сладко пахнул - смолой, сушью, поздней земляникой - сухой бор. На опушке белело платье Софьи Петровны.

Софья Петровна бродила по скользким от перегоревшей хвои тропинкам, ложилась иногда, выбираясь на солнце, в глубокую, снизу прохладную траву. Закрываясь, шелковым платком, она смотрела в дремотный полумрак, слушала шум бора - и думала, думала...

Она думала о своей жизни, вспоминала институтскую молодость, чувствовала, как и в юности, странное, куда-то зовущее, что-то обещающее томление.

Это томление жило в ней с детских лет. С детства любила она уединенные прогулки на кладбищах и в старых парках, среди разрушенных беседок и заросших прудов, зачитывалась романтическими балладами, обожала театр и с ума сходила от музыки и живописи. С каким восторгом смотрела она строгую Ермолову и женственную Савину, как страстно, с пылающим лицом и учащенны сердцем, вслушивалась в звуки Моцарта, Бетховена, Шопена., Чайковского, как очарованно застывала перед новыми картинами на выставках и в журналах!

А как любила она бесшабашное цыганское разгулье - эти поддевки, мониста, бубны, эти через незапамятные пека перелитые степные песни; с каким волнением посещала печальные службы на .страстной неделе, когда пели «Се жених…» и «Чертог Твой...»; с каким оживлением следила за русским хороводом в зеленые троицкие дни!

Коренная москвичка, она души не чаяла в своем славном городе, но жила в нем, по существу, только зимой; в апреле или мае уезжала на этюды.

Она хорошо играла, добротно писала красками, но, будучи капризной и неусидчивой, не могла ни на чем сосредоточиться, легкомысленно бралась то за одно, то за другое.

Случайно, как говорила она сама, выйдя замуж за добродушного военного врача, Софья Петровна обусловила прежде всего «внутреннюю и внешнюю свободу».

Муж не стеснял ее ничем и ни в чем, и жизнь Софьи Петровны почти не изменилась: она по-прежнему жила в том же зовущем тумане, где главным - целью, смыслом, оправданием - оставалось искусство.

После замужества у Софьи Петровны появилась новая страсть - коллекционирование. Сначала она собирала фарфоровые безделушки, потом - редкие издания и предметы русской народной старины.

Необычно была обставлена и убрана эта столь известная в литературных и артистических кругах квартира, постоянно полная гостей.

Столовая, отделанная в русском вкусе, напоминала музейный уголок: деревянные резные скамьи, блюда и солонки, вышитые рушники, образа суздальского, палехского и мстерского письма. На окнах вместо занавесок висели рыбацкие сети.

Гостиная загромождалась мягкой мебелью, картинами и альбомами, игрушками и тряпичными куклами, византийскими лубками и тропическими растениями.

Все это казалось роскошным и изящным, хотя вместо турецких диванов стояли ящики из-под мыла, а на них - матрацы под коврами.

Комната Софьи Петровны разделялась на два этажа, соединенные витой, как на пароходе, лесенкой. Вверху было уютно и глухо от ковров, бархата и японского фонаря, украшенного гравюрами Хиросиге, внизу нарядно от мольберта с незаконченным этюдом, от ружья и ягдташа на стене, от гиацинтов перед весной. Хорошо пахло табаком, духами, шоколадом.

В доме были два красивых сеттера-ирландца и журавль, Журка, который так привык к Софье Петровне, что почти не отходил от нее - покорно стоял на своих длинных голых ногах, звучно постукивал трехгранным клювом.

Даже в костюме Софьи Петровны замечалась щегольская эксцентричность, летом она часто носила простонародный сарафан, зимой - поярковые валенки, синий полушубок с малиновым поясом, высокую барашковую шапку.

Софье Петровне - что греха таить! - нравилась ее жизнь.

Хорошо, в самом деле, проснуться зимой в теплой комнате, напиться кофе, призрачно отражаться, дымя папиросой, в глубине зеркала, перелистывать, забравшись с ногами на диван, свежую книжку толстого журнала, прилежно сидеть за мольбертом, отделывая летний этюд, пройтись перед обедом по звенящим от мороза улицам, по антикварным магазинам, а вечером - в гости, на именины, в театр, в тепло ложи, в шумящее многолюдство зала!

А первые весенние ручьи на улицах, ледоход на Москве-реке, грачи в подгородных рощах... а веселая суета на вокзале майским вечером, пахнущим дождиком и молодой березой, или - осенние сумерки в Сокольниках, на Воробьевых горах, огни московских фонарей сквозь дождь, торжественное открытие театрального сезона...

А новые книги - нередко с авторской надписью на титульном листе, генеральные репетиции и премьеры - «Дама с камелиями» или «Бесприданница», заставлявшие плакать горестными и страстными слезами, концерты Чайковского, выступления знаменитых писателей!

А эта дружба со столичной богемой - посещения закулисных уборных, где в сигарном дыму и остром запахе грима прохаживались Гамлет и Несчастливцев, Джульетта и Кармен, путешествия по ночным погребкам, беседы и шампанское у камина, визиты в художественные ателье и салоны, поездки на выставки - неторопливые странствования среди потопа цветописи, среди как бы стеклянной тишины, нарушаемой лишь приглушенными восклицаниями или шорохом платья.