Михаил Демин - Таежный бродяга Страница 7

Он поискал глазами секретаршу (она копошилась в шкафу — перебирала объемистые газетные подшивки) и затем спросил высоким своим, жиденьким голосом:

— Кому мы давали стихи Демина — не помнишь? Ну, те, что были присланы из поселка Ермаково — в прошлом году, кажется, весной?

— А никому, — последовал быстрый ответ.

— То есть, как — никому?

— Так… Вы же сами вложили их в папку для макулатуры.

— Не может быть. — Он слегка смутился. — Какая-то ошибка получилась… Ну, ладно. А папка эта где?

— Сожгли, — густо сказала секретарша, — как всегда. Сами знаете, куда мы макулатуру деваем… В печку!

— Ай-яй, — пробормотал Сартаков, — вот незадача! — Он обращался ко мне — но глаз его я теперь не видел; они ускользали, прятались. — Вы уж извините… Сам не пойму, как это получилось! Вероятно, в спешке вложил не туда — а они, видите, поторопились…

Я поднялся, стиснув зубы, медленно достал пачку папирос. Вскрыл ее с треском. Нащупал папироску неверными прыгающими пальцами.

— А вот курить здесь, уважаемый, нельзя, — ласково сказал Сартаков. — Не терплю табачного дыма. И сам не курю и другим не советую. Курево — яд. Да, да. Гораздо лучше — вот это!

С ловкостью фокусника извлек он откуда-то жестяную коробочку с монпансье, щелкнул ногтем по крышке; открыл ее и, достав конфету, бросил в рот.

Затем — радушным движением — протянул коробочку мне:

— Не хотите ли пососать?

— Нет, — сказал я, не разжимая зубов, — нет, мерси. Не люблю сосать… Предпочитаю яд.

ВНЕ ЗАКОНА

Я вышел из ворот, остановился, закуривая. И сейчас же ко мне придвинулись Ноздря и Гога.

— Ну, что? Как? — заторопились они, перебивая друг друга, — как приняли?

— Нормально, — усмехнулся я, пожимая плечами. — Как положено…

— А гроши — отвалили?

— Гроши? — Я помедлил несколько. — Конечно… А как же иначе!

— Сколько же тебе дали?

— Немало…

— Так в чем же дело? Лафа, старик! — Ноздря широко осклабился, хлопнул меня по плечу. — Теперь можно и в кабак…

Они искренне радовались за меня, а я томился, сгорал от стыда. Я был удручен и подавлен; случившееся ошеломило меня. Идя к Сартакову, я ожидал всего, что угодно — но только не такого приема. И теперь не знал: что же мне делать? Куда приткнуться? Во всяком случае, посвящать приятелей в подробности своего позора я не мог, не хотел, — не находил в себе сил.

— Что ж, ребята, — проговорил я, — в кабак, так в кабак. О чем разговор?! Если хотите…

— Хотим, конечно, — весело отозвался Ноздря. — Да уж и время обеденное.

Он посмотрел на небо, моргнул и произнес нараспев:

— Солнце встало выше ели. Пора в сортир, а мы — не ели!

Пошмыгивая и ежась, Гога сказал:

— Да-а, вот это — жизнь! Сочинил стишок — получил валюту и пожалуйста: гуляй, веселись! — Он вздохнул завистливо, запахнул поплотнее тужурку. — И никаких хлопот! Все прилично, благородно. Никто за тобой не гонится, никто по шее не бьет…

И отогнув воротник, посмотрел на товарища.

— Теперь ты понял?

— Понял, — сказал Ноздря. И тоже вздохнул.

Мы завернули в ближайшую закусочную. И там — хоронясь от ребят — я украдкою пересчитал все имеющиеся в наличии деньги. От пухлой пачки оставалось совсем немного, сотни полторы, не более… Быстро разошлись, — отметил я с грустью, — ах черт возьми. Растаяли, как снег! И невольно, припомнилась мне воровская песня, которую особенно любил и часто напевал старый мой друг Солома. Может быть, она нравилась ему потому, что в ней шла речь о «медвежатниках», взломщиках касс, — о людях, родственной ему профессии? В знаменитом этом романсе взломщиков есть такие слова: "Деньги — как снег. Они быстро растаяли. Надо опять воровать"… Но тут же я подумал о том, что для паники пока нет причины. Надежды на Союз Писателей рухнули — зато есть барыга, он — то уж не подведет. За ним должок — и немалый. Да и в запасе еще есть один мешок… Что ж, гневить Бога нечего; жить можно, покуда! Жить можно!

Расставшись с приятелями, я поспешно направился к малине. И вскоре уже стоял, оглядывая знакомую комнату. Подметенная и прибранная, она выглядела теперь более пристойно, чем ночью, и только запах — неистребимый и въедливый дух табака и густого сивушного перегара — напоминал о вчерашнем загуле.

Встретила меня сухая, угрюмого вида старуха и объявила, что хозяина дома нет. Он в отлучке. Ушел по делам. Я поинтересовался — когда же он будет? Она сказала, поджимая губы:

— Кто же его знает! У него такой манеры нет — докладать. Может, счас возвернется, может — вечером.

Я прошелся по комнате, заглянул под лавку; именно туда, как мне помнилось, запрятал я давеча мешок. Заглянул и не увидел его, не нашел. И тотчас же, нахмурясь, поворотился к старухе:

— Я вещи оставлял… Они — где?

— Какие вещи? — она мотнула головой. — Ничего не знаю! — И потом — цедя углом поджатого рта: — Погоди, я спрошу…

Старуха вышла, скрылась за дверью; в коридоре возник торопливый шепоток. Что-то там обсуждали, спорили приглушенно. Что еще за тайны начались? — подумал я недовольно. Голоса бубнили, пересекаясь; судя по всему, один из спорящих был мужчина… Затем дверь отворилась и в комнату ввалился Рашпиль. Темное, изрытое, испещренное крупными оспинами, его лицо было пасмурно, рот кривился, к губе прилип тлеющий окурок.

— Приветик! — сказал он, подрагивая ляжкой, жмуря глаз от дыма, — как дела?

— Помаленьку, — пробормотал я, — полегоньку. Сам понимаешь: какие наши дела?!

— Ну, наши дела одни, а твои — другие… Рашпиль затянулся, пыхнул окурком и щелчком отбросил его в угол. Сквозь дым блеснули желтые его глаза. Вот как он заговорил, — удивился я, — с чего бы это?

— Послушай, — сказал я — тут где-то должна быть моя торба с барахлишком. Ну, помнишь, — которую я вчера оставлял…

— Торба? — спросил он, поигрывая бровями. — Нет, не помню. Какая торба?

Я чувствовал, что затевается какой-то подвох, какая-то гадость — и начинал уже закипать.

— Ты что, шутишь? Да ведь вчера я ее при тебе спрятал. Вот сюда — под лавку!

— Нет, не помню, — повторил он с наглой усмешечкой. — И тебе тоже советую — забыть.

— Что-о? — Я даже растерялся на миг.

— Да, да, — сказал он. — Про барахлишко свое — позабудь! Тут твоего ничего нету, понял? И вообще, потеряй этот адрес.

Кровь бешенства хлынула мне в лицо — пресекла дыхание, пеленою застала взор. Секунду я стоял, вглядываясь сквозь эту пелену в фигуру Рашпиля. Затем шагнул к нему. И в то же мгновение он отпрянул к стене — изготовился, погрузил руку в правый карман…