Сэмюэль Пипс - Домой, ужинать и в постель. Из дневника Страница 7

2 сентября 1667 года

Дела государственные

Утром — к моему господину, где встретился с капитаном Каттенсом. Но господин мой еще почивал, и я отправился на Чаринг-Кросс, на казнь генерал-майора Гаррисона[20]; его должны были повесить и четвертовать; когда толпе продемонстрировали его голову и сердце, он улыбался во весь рот — как и любой бы на его месте. При виде головы казненного толпа издала радостный вопль. Перед казнью Гаррисон говорил будто бы, что в самом скором времени окажется по правую руку Христа и будет судить тех, кто сейчас судит его. Говорят также, его жена ожидает скорого пришествия мужа на землю. Итак, на мою долю выпало видеть, как обезглавили в Уайтхолле короля (то есть Карла I. — А.Л.) и как теперь, в отместку за кровь монарха, пролилась первая кровь на Чаринг-Кросс.

13 октября 1660 года

Встал в четыре утра, в присутствие — и за дело. Около одиннадцати мы все отправились на Тауэр-хилл и там, на специально сколоченном в тот же день эшафоте, увидели сэра Генри Вейна — его только что привезли. Огромное стечение народу. Он произнес длинную речь, многократно прерывавшуюся шерифом и прочими; они бы вырвали бумагу у него из рук, не держи он ее так крепко. Однако всех, кто за ним записывал, заставили сдать записи шерифу; кроме того, под эшафот созвали трубачей, дабы заглушить его голос. Засим он помолился и, приготовившись к смерти, принял удар. Увы, вокруг эшафота скопилось столько людей, что самой казни мы не видели. Бормен, он был прямо на эшафоте, подошел к нам и рассказал, что начал Вейн с того, что его несправедливо судили и, вопреки Великой хартии вольностей[21], ему отказали в подаче жалобы. В этом месте его прервал шериф, и тогда он извлек свои записи и огласил их; первым делом — поведал историю своей жизни, сказав, что родился джентльменом, воспитывался как джентльмен и до семнадцати лет вел жизнь, приличествующую джентльмену. Но тут Господу угодно было ниспослать на него благодать, и он, оставив мирские заботы, отправился за границу, где мог служить Богу с большей свободой. Затем его призвали на родину и избрали членом Долгого парламента[22], где он ни разу, вплоть до сегодняшнего дня, не пошел против своей совести, и все, что ни делал, делал во славу Божью. Тут он хотел было рассказать о заседаниях Долгого парламента, но его так часто перебивали, что он вынужден был покориться, упал на колени и вознес молитву за Англию, а потом за Лондон. С чем положил голову на плаху и принял удар. На шее у него был нарыв, коего он попросил не касаться. Ни разу, до последнего мгновения, у него не дрогнул голос и он не переменился в лице; он умер, не отступившись от себя и от того дела, какому был предан, и перед смертью с уверенностью сказал, что сразу же предстанет перед Христом, по Его правую руку. Никто из тех, кто кончил жизнь на эшафоте, не вел себя с большей решимостью; он был сильно возбужден, но не трусил нисколько, держался достойно и уравновешенно. Кто-то спросил его, почему он не помолился за короля, и он ответил: «Отчего ж, я молюсь за него. Боже, благослови его».

14 июня 1662 года

Сэр У. Ковентри рассуждал о нынешнем положении единоверцев короля, каковые, будучи папистами, хотя в остальном и прекрасными людьми, уже более четырех лет как отстранены от дел, а потому сейчас совершенно недееспособны; то же и кавалеры[23]: эти не у дел уже двадцать лет, в связи с чем (полагает он) либо заняты семьей, либо, в том числе и лучшие из них, ударились в распутство и пр.

24 июня 1663 года

С Кридом в карете в Гайд-парк, где сегодня общий смотр королевской гвардии, конной и пешей. Сразу столько прекрасных всадников и лошадей; верхом и король, и герцог, и все прочие. Долго смотрел, потом вышел из кареты и направился пешком к тому месту, где король, герцог и пр. принимали конный и пеший парад и где стреляли из пушек, дабы показать французскому маркизу (ради которого и состоялся смотр), как хороши наши артиллеристы; они и впрямь очень хороши, хотя, бывало, и промахивались. (Когда мы выезжали из парка, одно ядро упало совсем рядом с нашей каретой, так близко, что опалило волосы.) И все же все эти лихие ребята, по моему разумению, — не те солдаты, которые должны защищать короля, — ведь старый король (Карл I. — А.Л.) лишился короны из-за точно таких же солдат, которых наголову разбили точно такие же простолюдины.

4 июля 1663 года

Имел долгую беседу с мистером Блэкберном; видит (человек он весьма разумный), что я с ним чистосердечен, и платит мне тем же. Речь зашла о религии, и он похвально отозвался о короле и Тайном совете за то, что они не ущемляют свободу совести. <…> Говорит, что многие набожные пасторы, носители слова Божьего, вынуждены ныне просить милостыню и что таких тысячи. Католики же, по его словам, ведут себя в наши дни весьма заносчиво, чем вызывают всеобщие ненависть и смех. А ведь те, кого принято теперь называть «фанатиками» (заметил он)[24], молятся за нашего государя столь же ревностно, что и представители других церквей, которые ныне в фаворе. И пусть король думает что угодно, но в дни войны именно «фанатики» окажут ему помощь, ибо люди это самые верные, самые положительные. Еще он пожелал, чтобы я, среди прочего, передал лорду Сандвичу, что нет больше ни одного солдата или офицера старой армии, который бы ходил с протянутой рукой. И что же? Этот капитан стал сапожником, тот лейтенант — булочником, этот — пивоваром, тот — галантерейщиком, еще один — грузчиком; все бывшие солдаты надели фартуки и рабочие блузы, словно никогда ничем другим и не занимались, — а кавалеры между тем и по сей день носят пояс и шпагу, сквернословят и воруют, врываются в чужие дома, присваивают себе, нередко силой, чужие вещи. Старое парламентское войско (весьма здраво заключил он) столь мирно и богобоязненно по духу, что угроза от него государю в тысячу крат меньше, чем от его собственных, распустившихся кавалеров.

9 ноября 1663 года

Сегодня утром был у меня по делу мистер Бергби, один из переписчиков Совета, человек дельный. Жалуется, что большинство лордов Тайного совета заняты своими делами, а о государственных и не помышляют. Исключение составляет разве что сэр Эдвард Николас. Сэр Дж. Картерет прилежен, однако преследует только собственные интересы и выгоду. Лорд-хранитель печати во все вмешивается и не делает ничего для государственной пользы. Архиепископ Кентерберийский, добившись всего, чего только можно желать, говорит мало, а делает еще меньше. Разговорились о лорде-канцлере, тот избегает государя и заставляет его, ссылаясь на слабое здоровье, каждый день ездить к себе, и это при том, что своего кузена, лорда-главного судью Хайда, навещает исправно <…>. Бергби говорит, что никто бы не разбирался в делах лучше самого государя, если б у него не было того же самого недостатка, что и у его отца: неуверенности в себе, легковерия. Сообщил мне, что лорд Лодердейл не отходит от короля ни на шаг и втерся к нему в доверие — весьма себе на уме. В целом же Бергби находит, что дела обстоят далеко не лучшим образом и даже в Тайном совете никого не заботит жизнь страны.