Петр Куракин - Далекая юность Страница 7

В приплюснутом, одутловатом, с маленькими, вечно неспокойными глазками, лице Филимонова проскальзывало что-то бабье: все оно было какое-то рыхлое, мягкое, и казалось, ткни пальцем — и, как на свежей булке, останется вмятина.

Вызванный к мастеру Яшка перепугался и всю дорогу до дверей конторки лихорадочно соображал, в чем же он успел провиниться. Как и в прошлый раз, он долго не решался войти, чувствуя, как неприятно замирает сердце. Очевидно, Филимонов видел, как Яшка шел по цеху; он сам пинком отворил дверь.

— Эй, как там тебя? — сказал мастер. — Знаешь, где я живу? Ну вот и подойди ко мне домой, помоги там по хозяйству.

Опешивший Яшка ничего не мог ответить. Где живет Пузан, он знал, заходил к нему с матерью, но ему совсем не хотелось помогать Филимонихе.

— За полчаса до гудка придешь обратно и номер с доски снимешь. Ну, иди, иди! Вот пропуск для проходной. И чтоб как из пушки…

Яшка медленно прошел проходную и остановился возле дома Филимонова, опрятного, с выкрашенной суриком крышей и резными наличниками на окнах. Филимониха увидела его со двора и недовольно крикнула:

— Больно ты долго… Ну, давай-ка неси ведро с пойлом поросенку.

Он понес тяжелое ведро с пойлом в свинарник, где лежал на соломенной подстилке огромный боров. Борова звали Колькой. Филимонов, словно в издевку, любил давать человеческие имена животным: корову у него звали Марфой, кот был Филька, и даже индюшка называлась Сонькой. Боров, почувствовав запах пищи, заворочался, неуклюже вставая и с трудом поворачивая голову на жирной, в складках, шее. Яшка, только увидев его, ахнул и неожиданно для себя захохотал, прислонившись к косяку: боров до удивления походил на своего хозяина.

Все дни слились для Яшки в какую-то однообразную серую цепочку, и ему казалось, что он работает давно, всегда, и все прежнее — просто какой-то очень хороший и неповторимый сон.

Петька Зуев, тот просто сказал:

— Знаешь, от тебя коровьим дерьмом пахнет. И охота тебе была…

Все объяснения Яшки, что иначе нельзя, что мастер просто прогонит с завода, что мать велит терпеть, — Петька слушал, позевывал и равнодушно бросал:

— Ну-ну, давай корми своего борова… А я на твоем месте такое бы мастеру сказал! Все равно ведь выгонит, а так хоть с треском…

Яшка продолжал таскать свежую соломенную подстилку, приносил воду для скотины, гонял на ближайший пруд гусей. Но, когда Филимониха послала его чистить свинарник, он потупился и не сдвинулся с места.

— Слышишь ты? Кому говорят?..

Яшка медленно повернулся и пошел на улицу. Он вышел за калитку, постоял, ковыряя носком влажную жирную землю, и внезапно подумал: «А ведь выгонит… Возьмет и выгонит». Ему не хотелось возвращаться назад, но страх словно толкал его в спину, и он вернулся, подчинившись этому страху, не в силах перебороть его. Вечером он рассказал все Петьке; тот просто взъярился:

— Трус ты и больше никто. Вот что я тебе посоветую: не поддавайся ты Пузану, заездит он тебя, исплотатор. Он знаешь какой? Смирных любит.

И Яшка соглашался с ним, соглашался потому, что ему не хотелось соглашаться с матерью, которая только и говорила о том, чтобы он терпел. Выход нашел тот же Петька.

В один из ясных дней они «потели цыганским потом» на берегу Сухоны, и Яшка, пересчитывая стершиеся медяки, кряхтел, качал головой, вздыхал, сбивался со счета и начинал считать снова.

— Ты что? — спросил Зуев.

— Клепку надо ставить. Мой бутылку самогону потребовал. Придется в Бердинку бежать…

Деревня Бердинка была в семи верстах от поселка, и по дороге ребята придумали: напоить пьяными филимоновских кур и петуха, а коту и борову мазнуть под хвостом скипидаром. Скипидар был у Кольки Чистякова: он кашлял, и мать ему каждый вечер натирала грудь. На обратном пути они отлили в консервную банку самогона и спрятали в штабелях бревен. Всем хотелось посмотреть, что получится из этой затеи.

— Сделай завтра утром. Мы во второй смене работаем, придем… — просили ребята.

На следующее утро Яшка взял спрятанную банку с самогоном и принес ее в коровник. Там он нашел тарелку с отбитыми краями, перелил в нее самогон и насыпал овса: через час овес пропитался самогоном и набух.

Яшка часто кормил кур, и они знали его. Когда он вышел из коровника, куры, переваливаясь с боку на бок, бросились к нему. Овес он высыпал на землю, а тарелку снова спрятал в коровнике.

Ребята залегли в канаве, а Яшка спрятался за изгородью. Ждать им пришлось недолго: сначала прокукарекал петух. Кукареканье его было неслыханное, страшное и походило на треск разрываемой материи. Ребята помирали со смеху, а Яшка, вбежав в сарай, мазнул борова Кольку по «пятачку», потом сунул намоченную в скипидаре тряпку коту и отскочил в сторону. Боров заревел и выбежал из свинарника. Всей своей тушей он навалился на забор, повалил его, выскочил на дорогу и бросился бежать по лужам, поднимая фонтаны брызг. Кот Филька совсем ошалевший вылетел на двор, какую-то долю секунды постоял на месте, тряся напряженным, как струна, хвостом, и затем, завыв дурным басом, бросился на крышу.

— Ратуйте, православные! — кричала Филимониха, как мельница, размахивая руками. — Светопреставление началось! Антихрист пришел! Куры подохли, скоты с ума посходили! Солнце уже заходит! Ой, как Филька-то орет! Манька, беги за Колькой, гони его с дороги.

Филимониха пнула свою испуганную, окаменевшую и ничего не понимающую дочь. Рабочие, проходившие мимо филимоновского дома, хохотали, многие перегибались, держась за животы. Старухи, слушая Филимониху, крестились, озираясь по сторонам, высматривая, с какой стороны появится антихрист.

Яшка не дожидался конца этого «светопреставления»: он тихонько вылез из канавы и побежал к заводу.

В цех он вошел как ни и чем ни бывало, подошел к Данилычу и попросил его дать работу.

Филимонов увидел Яшку из окна конторки: «Ишь ты, сукин сын, и двух часов не проработал. Удрал ведь». Он послал табельщика позвать Яшку в конторку.

— Ты что же это, паршивец, сбежал? Я тебя совсем за ворота выгоню!

Он орал, а Яшкой овладело такое отчаяние, что ему сейчас было уже все равно. Все наставления и жалобные просьбы матери «не гневить начальство» вылетели у него из головы. Яшка расплакался, промасленным рукавом размазывая слезы по лицу и оставляя на нем грязные полосы.

— Не пойду я больше туда… — всхлипывал Яшка. — Что я, холуем к вам нанимался? Я на завод, а не к вам нанимался!

Сказав, как ему уже казалось, самое главное, он осмелел и поднял глаза:

— Я в цеху работать хочу. Меня и так все дразнят… По улице не пройти…