Владимир Рудный - Долгое, долгое плавание Страница 7

Славное это дело — называть корабли именами воинской доблестью отмеченных сынов отчизны, а не в честь знатных особ царствующего дома или ничем не примечательных сановников. К этой мысли Исаков вернется не раз. Он еще напишет полный глубокого сарказма рассказ «Крестины кораблей» — о том, как на Дальнем Востоке у острова Русский матрос срубал зубилом с борта новенького ледокола медные литеры названия — «Генерал-адъютант Сухомлинов»; пока ледокол строили в Шанхае, а потом вели с верфи до Владивостока, военный министр Сухомлинов «под зад коленкой получил»… Но осмысление виденного — впереди. А пока — смотреть, запоминать, учиться.

«И этого всего потом из памяти и сердца нельзя выжить во всю жизнь: и не надо — как редких и дорогих гостей», — так закончил книгу «Фрегат «Паллада»» Гончаров. Так думал и гардемарин Исаков.

В палящий полдень под южными широтами он безропотно лез в корабельную преисподнюю — к машинам, к котлам, благо никогда не был белоручкой. А на крутой волне с замирающим сердцем взбирался на марс, «побеждая робкие движения души». Он охотно исполнял любую работу на корабле, помня пристрастие к матросскому труду Нахимова, презрительно окрещенного вельможами «боцманом». А уж самостоятельная прокладка хотя бы малого отрезка курса, священнодействие у компасов или у штурманского столика — это ли не награда за тяжелый труд!

Но гардемарин — не путешественник в одном единственном походе. Его практика — только начало морской жизни. Тут и радости, и огорчения, тут и познание разных натур. Ничто так не раскрывает натуру человека, как длительная совместная жизнь на корабле в море. В море — как на войне: хороший человек быстро проявит и разовьет лучшие черты своей натуры, а дурной наверняка раскроет себя соплавателям. Сразу видно, кто и в бою храбрец и во вседневной жизни не робок, кто равнодушен ко всему, кроме себя самого, а кто молодец над беззащитными, куражится, хоть и сам не шибко знатного роду, над нижними чинами, зато перед старшими стелется угодником.

Исакову каждый офицер на корабле поначалу казался идеалом. Но когда праздник первого выхода в море прошел, настали трезвые будни.

«Орел» возвращался Охотским морем к Владивостоку. Команда, измученная штормом, вздохнула вольнее. Проглянуло солнце, волна унялась, свободные от вахты матросы отдыхали в кубриках. На мостике кроме вахтенного начальника и рулевых были те гардемарины, коим предстоял зачет по навигации.

Внезапно появился командир Винокуров, царь и бог на корабле, — грубый, не в меру строгий, но бог. Про таких говорят: он идет по правому борту — все шарахаются на левый. Винокуров цепко и быстро окинул взглядом мостик и остановился у компаса: медяшка тускла, плохо надраена. Кивок — и старшина рулевых, в чьем заведывании был компас, унтер-офицер из старослужащих, взлетел на мостик и предстал перед командиром, едва успев привести себя в порядок после короткого сна в кубрике. Командир, не сказав ни слова, сильным ударом в лицо сшиб его с мостика навзничь на палубу.

Даже в парусном флоте, когда крепостных крестьян забривали в матросы до гроба, самые просвещенные из офицеров восставали против экзекуций и мордобоя. Декабристы, а среди них были и моряки, тоже требовали отмены телесных наказаний. На том же настаивали, к неудовольствию цензуры, не только заговорщики против престола, но и умеренные либералы прошлого столетия — ученые, педагоги, литераторы. Сразу после гибели Нахимова вся Россия узнала его наказ офицерам флота: «Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов — крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на корабле, а мы только пружины, которые на него действуют». Гардемарин Исаков запомнил из биографии Нахимова, как тот, еще плавая лейтенантом на «Азове» под командой Лазарева, не сдержался и, защищая матросов от издевательств, сам ударил ненавистного команде квартирмейстера, шкуру и доносчика; разгневанный свидетель этого проступка адмирал Сенявин сделал лейтенанту Нахимову строжайший выговор за попрание достоинства флотского офицера и отправил его под арест. Нахимов всю жизнь стыдился этого своего проступка. И вот в XX веке командир учебного корабля бьет, как исправник, нижнего чина. Уж не «урок ли чести» преподал он гардемаринам?!

Одни брезгливо скривили губы и отвернулись. Другие — бледные, потупили взор. Третьи, возможно, намотают на ус — еще хватает в царском флоте держиморд, тех, кто расправился с потемкинцами, с мятежниками Свеаборга, «Памяти Азова», с бунтовщиками балтийских линкоров — не зря бурлит, грозит самодержавию непокорный флот. Но среди гардемаринов еще нет готовых к протесту.

В шестьдесят седьмом году, отвечая в комсомольской газете одному флотскому старшине статьей «Доброта и мужество рядом живут», Иван Степанович рассказывал, как за маленькую слабость приходилось и ему краснеть, как важно для каждого нравственное самовоспитание, преодоление ложного стыда, превращающего иногда человека в слабодушное существо, цитировал английского писателя Оскара Уайльда — слова, написанные в тюрьме: «…каждый ничтожный поступок повседневности создает или разрушает личность». Но главную свою мысль Исаков выразил так: «Возвышает или обесценивает человека он сам».

Право на такие слова он заработал всей своей жизнью. Тогда, в Охотском море, прозрение уже началось. Но дорога предстояла еще трудная — Исаков только-только на нее вступал.

Главный выбор

Укоренился издавна эдакий штамп в оценке перелома в биографии выходца из старого офицерства: «Безоговорочно перешел на сторону революции». В пору, когда революция была рядом и в памяти поколений ее участников остались офицерские заговоры и мятежи, жестокость белогвардейщины и козни белой эмиграции, подобная фраза из канцелярской характеристики казалась лаконично исчерпывающей, она примитивно, но определенно отвечала на вопрос, допустим, ребенка в кинематографе: «Это наш или не наш?» Но чем дальше мы отходим от того огненного времени, тем острее нужда в расшифровке: как случилось, что человек, далекий от политики, воспитанный в верности монархии и ее присяге «За веру, царя и отечество», сумел найти свой путь не только признания Октября, как свершившегося факта, но и сознательной защиты революции. Не простой и не однозначный это был шаг, тем более на пороге вступления в офицерский корпус.

Исаков всегда с ревнивой пунктуальностью относился к своему дореволюционному прошлому и к объяснению своей позиции в семнадцатом году, отвергая, по его же выражению, и «выгодные преувеличения» и «неприятные преуменьшения». Вскоре после Великой Отечественной войны, когда «Правда» поместила среди фотографий маршалов и адмиралов — полководцев Победы — и его портрет, ему показали рукопись очерка Вс. Вишневского о нем. Его замечания отличались дотошностью, но и желанием не преувеличивать свои юношеские поступки. Допустим, такого рода: «Звание отца — «почетный гражданин», как и «крестьянство» матери, — не этим силен…» Или: «Бои в Рижском заливе начались 10 октября, закончились 16. Хорошо помню Октябрь в Гельсингфорсе. Поэтому 3 декабря на Кассарском плесе быть не мог», — это чтобы не приписывали лишнего.