Лия Лозинская - Во главе двух академий Страница 7

Понадобились не дни, а часы, чтобы Дашкова убедилась: Екатерина не полностью доверяла ей, действовала за ее спиной.

«Княгиня Дашкова, младшая сестра Елизаветы Воронцовой, хотя она хочет приписать себе всю честь этого переворота, — писала Екатерина Понятовскому, — была на весьма худом счету благодаря своей родне, а ее девятнадцатилетний возраст не вызывал к ней большого доверия. Она думала, что все доходит до меня не иначе как через нее. Наоборот, нужно было скрывать от княгини Дашковой сношения других со мной в течение шести месяцев, а в четыре последние недели ей старались говорить как можно менее». В том же письме Екатерина отдает должное уму Дашковой: «Правда, она очень умна, но ум ее испорчен чудовищным тщеславием и сварливым характером…»

В очерке, посвященном Дашковой, Б. И. Краснобаев, приводя это письмо, подчеркивает, как разнятся здесь характеристика «младшей сестры Елизаветы Воронцовой» и восторженные оценки, на которые не скупилась Екатерина в письмах к Дашковой. «А ведь совсем недавно она писала ей: „Во всей России едва ли отыщется друг, более достойный Вас“, „Нельзя не восхищаться Вашим характером…“ Но теперь речь шла о реальной власти, об охране этой власти от малейших посягательств на ее авторитет и абсолютность. И сразу рухнули и дружба, и совместные мечты, и чувство благодарности».[24]

На следующее же утро после переворота Дашкова узнает, что существовали люди, несравненно более близкие к Екатерине, чем она.

Неожиданно наткнувшись во внутренних апартаментах Летнего дворца на Григория Орлова, который, лежа на диване, небрежно распечатывал секретные государственные бумаги, Дашкова сперва недоумевает, даже пробует высказать свое возмущение. А поняв характер взаимоотношений с государыней, вспыхивает к Орлову неукротимой ревнивой ненавистью. С годами этой ненависти суждено было все более разгораться: ладить с фаворитами Екатерины Дашкова так никогда и не научилась. Впрочем, пройдет немного времени и Екатерина Романовна, как и все ее здравомыслящие современники, поймет: на Екатерину II никто не влияет — ей служат.

Остроумно написал о самовластии Екатерины II хорошо ее изучивший де Линь: «Сколько говорят о петербургском кабинете. Я не знаю меньшего… в нем лишь несколько дюймов. Он простирается от виска до виска, от носа — до корней волос…»[25]

«Все делается волей императрицы…» — сообщала Дашкова брату в мае 1766 г.[26] Александр Романович Воронцов, в ту пору посланник в Голландии, намеревался вернуться в Россию, чтоб служить в Коллегии иностранных дел; Дашкова отговаривает его: «Простите, мой дорогой друг, если дружба и самая большая нежность требуют, чтоб я сказала вам искренно, что вовсе не одобряю ваше желание… Имея какой угодно ум и способности, тут ничего нельзя сделать, т[ак] к[ак] здесь нельзя ни давать советы, ни проводить систему: все делается волею императрицы — и переваривается господином Паниным, а остальные члены коллегии или переводят из газет или переписывают бумаги Панина…»

В том же письме есть полные горечи строки, свидетельствующие о начавшемся отрезвлении, разочаровании Дашковой в своем кумире: «Маска сброшена… Никакая благопристойность, никакие обязательства больше не признаются…»

Но в первые часы нового царствования «Преображенскому поручику» еще некогда предаваться горьким размышлениям. Солдаты вломились в дворцовые погреба и черпают касками бургундское — Дашкова устремляется туда и увещевает их. Надо повидать маленькую дочь. Надо наведаться к отцу. Возле его дома она обнаруживает вооруженную охрану, весьма многочисленную, присланную, чтобы стеречь Елизавету Воронцову. Дашкова вызывает офицера и приказывает уменьшить стражу; тот беспрекословно подчиняется.

Этот эпизод послужил поводом для первого открытого выражения недовольства Екатерины: императрица делает Дашковой выговор за самоволие и за то, что она позволила себе говорить в присутствии солдат по-французски. (Екатерина в ту пору особенно стремилась демонстрировать приверженность ко всему русскому.) Правда, чтобы подсластить пилюлю, она тут же награждает Дашкову орденом св. Екатерины.

«…Я вас упрекнула за вашу опрометчивость, а теперь награждаю вас за ваши заслуги, — сказала она, собираясь возложить на меня орден.

Я не стала на колени, как это полагалось в подобных случаях, и ответила:

— Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей. Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена: как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.

Ее величество поцеловала меня.

— Позвольте мне, по крайней мере, удовлетворить мое чувство дружбы к вам.

Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лентой через плечо, с одной шпорой, похожая на четырнадцатилетнего мальчика».

Это первое столкновение и одна из последних чувствительных сцен, происшедших между императрицей и Дашковой.

Екатерина «отдалилась от нее, — говорит Герцен, — с быстротой истинно царской неблагодарности».[27]

Общие возвышенные мечты о благе отечества, доверительное обсуждение совместных планов о будущих «просвещенных преобразованиях», где Дашковой, само собой, отводилось место рядом с ее державной подругой, — все это было вчера. И за мечты, да и за реальность — преданность, находчивость, отвагу молодой женщины в деле, которое в случае неудачи грозило ей эшафотом, — Екатерина сочла возможным расплатиться в буквальном смысле этого слова. Известна записка: «Выдать княгине Дашковой за ее ко мне и к отечеству отменные заслуги 24 000 рублей». (В деньгах Дашковы нуждались: князь Михаил, щеголь и кутила, наделал долгов на сумму не меньшую — еле хватило, чтобы выкупить у кредиторов его векселя.)

Дистанция между Екатериной «великой» и Екатериной «малой», как прозвали Дашкову, была означена. И бесповоротно.

Во время коронации она занимает самое скромное место, какое полагалось жене полковника, — в последнем ряду. Правда, вскоре получает высокое звание статс-дамы, чему не придает особого значения. В письме в Лондон брату Александру событие это упомянуто между прочим.

«Любезной братец.

Я не хотела пропустить, чтоб Вам не сообщить, что вчерашнего дня государыня изволила благополучно окороноваться и после обедни изволила жаловать произвождениями… всех армейских генералов и всех тех, которые в знатном сем происшествии участие имели. Меня изволила пожаловать в штатс-дамы, князя Мих. Иван. в камер-юнкеры и оставляя притом ему полк его. Прошу ко мне прислать три дюжины ножей без черенков, но одно железо, для того что железо здесь дурно делают, а аглицкия эти лезвия я приделаю к серебряным моим черенкам; а за оныя, так как и за часы, я по счету здесь, кому назначишь, заплачу. В прочем остаюсь с искренней любовью