Леонид Бирюшов - По волнам моей памяти (Книга об отце) Страница 7

             Я радовался, что вспомнил, какое произведение  сыграть для немцев. Правда, Штраус – австриец, но немцы его ценят и любят, в этом я попал в самую десятку.

             Я растянул меха, и трясущиеся, непослушные сначала пальцы начали своё привычное движение. Для проверки инструмента и ознакомления, взял два – три произвольных аккорда и пробежался по клавиатуре, так, для разминки. Они - то помнят каждую кнопочку, и знают, какой палец за каким движется. Где нужно подняться, где опуститься на клавиатуру, всё помнят.

А руки помнят, когда растянуть мех, а когда сжать. Я не обращал внимания, что ремни врезаются в плечи и причиняют мне неудобства. И зазвучал вальс И.Штрауса. По мере моей игры, весь этот кошмар постепенно стал уходить, куда - то в сторону, превращаясь в спасительную реальность. Я начал замечать всё происходящее. А вокруг меня образовалось кольцо из немецких солдат, они были пьяны и, обнявшись, раскачивались из стороны в сторону в ритме вальса. Одни подпевали, другие, пытались наигрывать на губных гармошках, как бы помогая мне. А наши пленные остались в стороне, без охраны и внимания. Да куда ж они денутся. Мне казалось, что я так не играл никогда. Под конец вальса я совсем пришёл в себя, рвал меха с неистовой силою, пальцы порхали над клавиатурой, исполняя виртуозные пассажи и каденции. Даже  пытался изобразить на лице подобие улыбки. Музыка звучала минуты четыре, пять, и за это время я стал мокрым с головы до ног, пиджак на спине – хоть выжимай.  Мне показалось даже, что я потерял в весе. И вот прозвучал финальный аккорд, «фрицы» дружно аплодировали, стучали флягами, свистели и кричали; - Браво! Браво! Гут!     

Это слово было понятно всем, потому что на всех  языках оно звучит одинаково.  

           - Браво! Браво! Гут! Зер гут!

Тем  более, когда кричат от души, с восхищением. Да, этот вальс я запомнил на всю жизнь. И этот концерт в Украинской степи,  перед фашистами, не забуду никогда.

           Немецкий офицер - красавец, поставил свой «Вальтер» на предохранитель и вложил его в кобуру. Теперь я совсем успокоился. Гораздо позже я осознал, что произошло. Мы, все восемь человек, были на волосок от гибели. Что, всего несколько минут назад нас мог расстрелять немецкий солдат, затем офицер – красавец, и что мы бы уже не числились среди живых. Что я нашёл в себе силы сыграть этот вальс, и что пальцы и руки вспомнили именно Штрауса – так любимого немцами.            

          Теперь наше отделение стояло окружённое «фрицами» со всех сторон. Они шумно и весело, о чём – то разговаривали, похлопывая меня по плечу, и добродушно улыбались. Из их слов я лишь уловил «Штраус», «Руссиш» и «Гут». Офицер – красавчик достал из кармана сигареты, закурил, и, протянул мне  пачку. Я обратил внимание на его пальцы, изящные, чистые, ногти аккуратно отшлифованы маникюрной пилочкой. И этими руками, несколько минут назад, я  и мои товарищи могли бы быть расстреляны. Он предложил закуривать всем. В пачке было десять сигарет, я закурил одну, каждый из пленных нашего отделения взял по сигарете, и в пачке оставалась ещё одна – значит это мне, на запас.        

          Все курили с огромным удовольствием. Никогда ещё жизнь не казалась  такой прекрасной, а сигарета такой ароматной. Затягивались на полную грудь, наполняя лёгкие табачным, ароматным дымом вместе с воздухом и получая от этого несказанное блаженство и удовлетворение. Ну что за чудный и солнечный день? Какой прекрасный табак в немецких сигаретах? Не слышно одиночных выстрелов и автоматных очередей, которые раздавались по степи, всего каких - то пять минут назад. Да, и немецкие солдаты, парни вроде неплохие, улыбаются добродушно, смеются. Такая реакция слушателей на музыку мне знакома. Агрессивность и враждебность благодаря музыке меняется на благодушие и симпатии. Значит музыка – это один из видов искусств, который выше войны. И ещё минуту назад враги, становятся пусть не друзьями, но людьми.     

          Это был, если можно так сказать, первый мой выигранный бой и первое счастливое его завершение. Только теперь, я почувствовал, как я устал.  

          Офицер сделал для своих солдат, какие-то распоряжения, а нам скомандовал: 

          - В общую колонну! – и показал рукой направление.

          - А ремень оставьте! Он вам теперь не скоро понадобится!

          И мы, то есть – наше отделение, обречённо и в то же время облегчённо  вздохнули и поплелись, понурив головы, гуськом, по направлению колонны. В глубине души каждый радовался, что остался жив. А колонна,  как я глянул, километра  полтора в длину, да человек восемь – десять в шеренге. Через каждые метров двадцать конвоиры с автоматами по обе стороны. Это ж сколько пленных? Тысяч восемь или десять, не меньше.

         Впервые дни войны красноармейцы, как тогда говорили, сдавались «пачками». И попадали в плен, как и мы, а некоторые действительно добровольно переходили на сторону врага. Потому что гитлеровская пропаганда вводила многих в заблуждение. Немцы обещали перебежчикам – изменникам золотые горы, и действительно поначалу что-то им давали. Некоторую свободу, материальные, незначительные блага. А по существу, они становились немецкими холуями, приспешниками, нелюдями, слепыми исполнителями чужой воли на благо великого «Рейха», и никакой ценности для фашистов не представляли. И в любую минуту они могли лишиться всего, даже жизни. Из них делали существ самого низкого сорта. Фашизм и хотел из людей всего мира сделать таких существ.      

Мытарства.

       И зашагали мы по пыльным дорогам нэньки[2] – Украины. Уставшие, оборванные, грязные и голодные. Изнывающие от жажды, раненые, контуженные, но живые пока. И – слава Богу!

А сколько ребят осталось лежать на поле боя из «Рабочего отряда»? Никто не знал. Нас вели как телят на бойню. А куда? Тоже никто не знал. Правда, уже к вечеру, я краем уха услышал, как немецкие конвоиры между собой говорили про Польшу, Вислу, про «Освенцим». И, пока нас вели, изредка слышались автоматные  короткие очереди  и одиночные выстрелы. Это было настоящее убийство, потому что стреляли в безоружных людей. Наверное, кто-то из колонны пытался бежать. А удалось или нет, попали или нет, кто знает? Слава Богу, хоть собак у конвоиров нет. Пока ещё собак на парашютах не сбрасывают. Наше отделение находилось в одном ряду. Мы с братом  держались как всегда  вместе, с правого края колонны, рядом шёл командир – учитель, остальные дальше к другому краю. Шеренга наша находилась приблизительно ближе к хвосту колонны. Мы  шли и изредка в полголоса переговаривались между собой.