Лев Копелев - Хранить вечно Страница 70

Когда после исключения из партии я, еле держась на ногах от болей и жара, стоял во дворе, ожидая машину, чтоб ехать в госпиталь, Нина подбежала проститься. Она плакала и шептала порывисто:

– Какое несчастье! Как мне жаль… Я так боюсь за тебя… тебе еще будет плохо… Самое ужасное, что в контрразведке теперь все новые люди и особенно этот Королев, они к тебе плохо относятся!… Раньше были еще старые с северо-западного, они тебя уважали… Но ты только будь здоров. Дай я тебя поцелую.

Стало очень грустно, и грусть была доброй, даже нежной. Ведь нас связывали почти четыре года войны и, несмотря на все приступы ее истерической враждебности и на мутные пятна в наших общих воспоминаниях, были же и светлые, живые нити. И расставались, может быть, навсегда. Поэтому не стоило вспоминать обиды, ссоры, грязь. Было очень грустно…

Уже в первый день в тюрьме я вспомнил, что она, прощаясь, назвала какого-то Королева. А ведь это был тот капитан, который арестовал меня, а потом звонил Забаштанскому. Почему она назвала именно его? Откуда знала? Тогда, в первые дни, я себя успокаивал так: вероятно, он бывал в отделе. Раньше ведь и я знал нескольких особистов-контрразведчиков, которые приходили к нам, интересовались нашими делами, иногда обменивались протоколами допросов военнопленных, либо «сигнализировали» о неблагонадежных антифашистах. Бывало, мы спорили, бывало, и ладили. В последний год войны я встречал их реже. Все переговоры с другими отделами и управлениями вел Беляев. Так что я мог и вовсе не знать новых контрразведчиков, которых знала Нина.

Но следователь задавал мне снова и снова такие вопросы, в которых явственно слышались отголоски наших споров с Георгием и Ниной. Он спрашивал о Эренбурге, Версальском мире, об исконных правах Польши на Померанию и т.д.

И наконец мы встретились на очной ставке. В тот день Виноградов был особенно раздражителен. А я все еще болел. Нина растерялась, увидев меня, обросшего густой черной бородой, с воспаленными от жара глазами, подрагивавшего в ознобе. Смотрела она расширенными от испуга и жалости глазами.

На стереотипный первый вопрос, какие у нас были отношения со свидетелем, я отвечал, что, мне казалось, дружеские, правда, мы спорили иногда, но во всяком случае я считал себя ее другом. Она всхлипнула и сказала:

– Мы спорили, да, но по-дружески, мы были друзьями.

Несколько раз, прерываемый окриками Виноградова, я повторял: прошу тебя, говори всю правду, ты знаешь, что Забаштанский заставил Беляева написать на меня донос, ты знаешь, что Забаштанский ненавидит меня. Скажи правду. Она смотрела умоляюще то на следователя, то на меня.

– Да, да, это правда… Полковник Забаштанский действительно плохо относился…

Следователь злобно прервал:

– Не оказывайте давления на свидетельницу, не терроризируйте ее. Вот отправитесь в лагерь, там вас научат.

– В лагерь? Значит, это уже не следствие, а суд? И вы меня уже приговорили? Вот это и есть давление, недопустимое давление на свидетельницу. Вы думаете, на вас нет управы?

Но он был достаточно опытен, понимал, что Нина ему не опасна. Нужно только напугать. Он застучал кулаком по столу, закричал:

– Опять ваша троцкистская демагогия! Кто вам сказал, что здесь суд? Но я как коммунист высказываю свое мнение, что ваше место в лагере. Вы не думайте, что вам здесь удастся действовать красивыми словами… Мы знаем цену вашим красивым словам…

Перед этим Нина сказала, что я хороший пропагандист, красиво говорю. Она стеснялась, не хотела только обвинять, пыталась высказать и что-то «положительное». Виноградов злился и наконец спросил ее прямо:

– Подтверждаете ли вы имеющиеся у следствия данные, что он вел разговоры в защиту немцев, критиковал советское командование, ругал советскую печать и писателя Эренбурга и осуждал действия советских войск на территории Восточной Пруссии?

Я сказал:

– Нина, говори только правду, только правдуВиноградов прошипел:

– Я вас накажу…

Нина посмотрела на меня страдальчески и залепетала:

– Нет, нет, таких разговоров не было. Он ругал мародеров, нарушения дисциплины. Да, и статьи Эренбурга. Об этом были споры. Он горячий, увлекается. Я говорила ему, что некоторые товарищи могут истолковать это во вред ему, подумают, что он защищает немцев…

Виноградов слушал, кисло морщась, но писал, не отрывая ручки.

Потом он, как полагается, прочитал вслух протокол очной ставки. Прочел и этот свой вопрос, а затем ответ Нины, который в записи прозвучал так: «Он вел вредные разговоры о том, что наши войска якобы занимаются мародерством, я и другие товарищи призывали его не защищать немцев и прекратить вредные разговоры».

Это было настолько нагло, что я вскочил с места и закричал:

– Но ведь это же неправда! Это же прямо наоборот. Как вам не стыдно!

Тогда он выхватил из ящика стола пистолет. У Нины глаза совсем вылезли из орбит. Он визгливо закричал:

– Сесть! Немедленно сесть! На место! Я сел и сказал:

– Можете не играть пистолетом. Ведь это вы только свидетельницу пугаете, а я протокола не подпишу. Это неправда.

Он положил пистолет, но продолжал кричать:

– Вот, вот, где она, троцкистская демагогия! У вас все лжецы, один вы правдолюбец! Всех чернить, на всех клеветать, вот где настоящая троцкистская тактика. Но теперь ваша песенка спета!

Нина плакала почти в голос. Когда он сунул ей протокол для подписи, она начала было бормотать:

– Но здесь… я… не совсем так… Виноградов свистящим шепотом спросил:

– Вы что же, солидаризируетесь с ним? Она подписала.

Тогда Виногродов сказал мне уже совершенно миролюбиво и даже с улыбочкой:

– Ну что ж, эту страницу, с которой вы не согласны, можете не подписывать, но там, где возражений нет, вот, пожалуйста, прочтите сами и подписывайте.

В протоколах допросов подписывается каждая страница. Я прочел, решив, что добился своего и, пропустив одну спорную страницу, подписал все остальные. Следователь был спокоен. Он-то знал, что никто не станет изучать все страницы.

В тюрьмах, в лагерях я часто вспоминал о Нине Михайловне, думал о ней, рассказывал наиболее близким друзьям. Она тоже приложила руку к моему «делу», исполняла в нем хотя и второстепенную, но довольно существенную роль. Однако даже в первые, самые трудные годы я не мог на нее сердиться понастоящему, не мог поставить ее в один ряд с Забаштанским, Беляевым и Мулиным. Потому что она все же из тех, кто почти не ведает, что творит. В ней были возможности для добра и для зла. Преобладание того или другого зависело от внешних обстоятельств.

Она – современная разновидность той «душечки», которую описал Чехов. Главное ее свойство – потребность верить, подчиняться, прилепляться и рассудком и сердцем. Она должна отдаваться всему, чему предан, чему служит ее муж, любовник или сын и внук.