Томас Шёберг - Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены Страница 70

До какой степени неизгладимое впечатление Гюн Бергман оставила у Ингмара Бергмана, видно из того, что она стала прообразом целого ряда женщин в его фильмах – Карин Лобелиус в “Женщины ждут”, Агды в “Вечере шутов”, Марианны Эгерман в “Уроке любви”, Сюзанны в “Женских грезах” и Дезире Армфельдт в “Улыбках летней ночи”. “В несравненной Эве Дальбек я нашел ей интерпретатора. Обе они сумели сообща материализовать мои зачастую весьма расплывчатые тексты, и благодаря им непобедимая женственность заговорила так, как я и представить себе не мог”, – пишет он в “Волшебном фонаре”.

Стало быть, новую женщину Ингмара Бергмана звали Биби Андерссон, но сей факт он обходит в своих мемуарах полным молчанием. Ей было всего девятнадцать, когда они познакомились в 1954 году, и точно так же, как с Андерссон № 1, он уехал с Андерссон № 2 в Мальмё и устроил свою жизнь аналогичным образом.

Биби Андерссон совершенно не понравились знаменитые звездные дома, ей этот район казался до ужаса унылым, пишет она в книге “Мгновение”. Квартира была уже давно обставлена, вероятно, там стояла и кровать, которую Харриет Андерссон несколько лет назад заказывала у Весселя. Биби Андерссон оценила спартански хороший вкус Бергмана, но все же попробовала с помощью новых обоев, красок и гардин придать жилью что-то свое. В результате, пишет она в мемуарах, он сбежал к себе в кабинет и ночевал среди любимых коробок с пленкой. Опять-таки как во времена с Харриет Андерссон. Биби Андерссон, видимо, находилась под контролем. Ей не разрешалось подниматься наверх, пока Бергман не уйдет в театр, потому что он не хотел, чтобы к нему приставали по утрам. Но Андерссон приноровилась. Ей нравилось валяться в постели и слушать бергмановскую утреннюю музыку, лишь бы не ходить с ним на концерты, ведь тогда бы ей пришлось сидеть тихо и прикидываться заинтересованной, хотя думала она совсем о другом.

Харриет Андерссон играла в Городском театре второстепенные роли, а вот имя Биби Андерссон поднялось в списке повыше. В “Эрике XIV” Стриндберга она играла главную героиню, Карин Монсдоттер, а партнером ее был Тойво Павло в роли Эрика.

Летом 1955 года в Истаде и в замке Юрдберга в сконском Андерслёве шли съемки “Улыбок летней ночи”.

Я уже несколько лет работал в Мальмё режиссером, период с Харриет закончился, и я обещал Карлу Андерсу Дюмлингу [тогдашнему шефу “Свенск фильминдуст-ри”. – Авт.], что следующий фильм не будет трагедией. Вдобавок он намекнул, что если сценарий окажется хоть сколько-нибудь серьезным, то нынешним летом вообще нечего и думать о каком-либо фильме. Я нуждался в деньгах и решил, что лучше всего сделать комедию, —

рассказывает Бергман в “Образах”. Приключения в Сконе закончились отнюдь не весело. Бергман страдал от целого ряда недомоганий – хронического катара желудка, катарального воспаления кишечника, язвы желудка, язвы кишки, его часто рвало, мучили желудочные спазмы, за которыми следовала диарея, весил он всего 56 кило и был вынужден обратиться к врачу.

В июле, когда навестил мать, он выглядел измученным и исхудавшим, и позднее вечером она размышляла о том, почему он так испортил себе жизнь, что, в сущности, не имеет ни дома, ни опоры.

В одном из сентябрьских писем он писал Карин Бергман, что очень бы хотел купить Воромс в Даларне, который семья собиралась продать, но, увы, денег у него нет. И вообще неизвестно, как все сложится в дальнейшем. Его хотят положить в Каролинскую больницу, но, собственно говоря, он чувствует себя вполне хорошо, утверждал он, хотя немного устал после съемок, что вообще-то не удивительно. Тут он позволил себе задумчивое замечание: “Странно, время показывает, как глубоко уходят корни”, – имея в виду свое ощущение семейных уз; “никаких сантиментов”, добавил он на всякий случай, однако же подписался детским прозвищем – “преданный сын Малыш”.

Письма Ингмара Бергмана в родительский дом зачастую были адресованы обоим или же одной Карин Бергман. Непосредственно отцу он писал реже. Но как-то раз во время работы в Мальмёском театре почувствовал, что должен кое-что написать и пастору, и вновь затронул семейные узы:

Дорогой отец! Я все больше стыжусь себя и своей неистребимой вялости по части писем. Вообще-то история весьма сложная. Хотите верьте, хотите нет, но я собирался написать вам, отец, фактически каждый день. Но ситуация необычная, и, как я уже сказал, душевная лень – штука упрямая. Да и говорить об этом трудно, но ощущение такое, словно думаешь об одном из родителей как о больном, который лежит в постели, и все обстоит не так, как всегда. Находясь далеко, словно бы толком не можешь вникнуть во все это. К тому же мы не привыкли говорить друг другу нежности, особенно, разумеется, в письмах. И манера выражения у нас разная, возможно, мы понимаем друг друга превратно. Тем не менее хочу кое-что сказать, рискуя, что это покажется глупым или высокопарным. В последнее время я много думал о нас, детях, и нашем детстве и отрочестве. Ясно, что многое было ошибочно и глуповато, но иначе не бывает. Ведь все-таки главное, важное – огромная нежность и любовь, какую вы, родители, изливали на нас каждый день, каждый час, нас как бы окружала защитная оболочка заботы, духовной и телесной. Наверно, немного странно и, пожалуй, свидетельствует о позднем взрослении, что я не осознал реальности, о которой сейчас говорю, гораздо раньше. Но до сих пор моя жизнь была ужасно шумной и пестрой. Мне всегда недоставало покоя, чтобы понять, как много значила для нас, детей, огромная сила вашей и маминой любви. Вот я и шумел, и критиковал, и поступал совершенно безрассудно, в точности как большинство других. Теперь я это понимаю вполне отчетливо. Дорогой отец! Слова в такой ситуации ужасно глупы и корявы. Но я думаю о вас и о маме каждый день.

Отнюдь не исключено, что признание взрослого сына тронуло пастора. Ингмар Бергман определенно писал искренне, и легко представить себе, что подобные мысли возникали не раз. Одновременно он продолжал внушать миру, какими ужасными были его детство и отрочество. В “Дневнике с Ингмаром Бергманом”, книге Вильгота Шёмана о съемках “Причастия” в 1961 году, он вновь рассказывает о суровых наказаниях и заявляет, что “просто чудо, что я вдобавок не стал гомосексуалистом или мазохистом”. Он словно бы изначально решил никогда не отступать от официального образа своего жуткого детства.

Письмо к отцу показывает, во всяком случае, что все куда более нюансированно, чем тот образ, какой он большей частью рисовал окружающим.

Говоря о корнях, Бергман, видимо, соотносил их только с самим собой и своим отношением к родителям, ну, может быть, еще к брату и сестре. На собственных детей его сантименты распространялись редко. В сентябре 1954-го Эллен Бергман писала Карин Бергман, что с детьми все в порядке, Эва ходит в третий класс и уже настоящая маленькая барышня, а Ян перешел во второй. Оба только что отметили дни рождения, и Эллен благодарила бывшую свекровь за присланные деньги. Но отец совершенно их забыл.