Валерий Шубинский - Ломоносов: Всероссийский человек Страница 71

В академических спорах новый президент, к разочарованию профессоров, встал на сторону Шумахера. В декабре 1747 года, по рассмотрении всех профессорских жалоб, была дана следующая резолюция: «Советник Шумахер во всех своих поступках перед профессорами прав, и ненависть у них одним тем заслужил, что он по ревности своей к пользе и славе государственной принуждал тех профессоров, которые после того всем замешательствам и напрасным жалобам причиною были и всех возбуждали, к отправлению должности их и к показанию действительных трудов, для чего им столь знатные жалования определены». Без Шумахера и его верного клеврета (а с 1751 года и зятя) Тауберта управлять академией оказалось невозможно. Правда, теперь не меньшую, чем они, роль играл Теплов. Григорий Николаевич Теплов был человеком того же склада, что и Адодуров: талантливым, образованным и утонченным дилетантом в науке, и притом — ловким придворным. Солдатский сын, ученик Феофана Прокоповича, он продолжал образование в Германии, где пережил обязательное увлечение философией Вольфа. Его наследие включает всего понемножку: тут и «диссертации» по ботанике, и книга «Знания, касающиеся вообще до философии…», популяризирующая вольфианство, и романсы (стихи и музыка), и картины (без его натюрморта-обманки до сих пор не обходится любая представительная выставка русской живописи XVIII века). Теплов так и остался адъюнктом, не удостоившись профессорства, — но в 1747 году был избран «почетным членом» академии. Всего лишь адъюнктом был и Тауберт; зато от этих двух адъюнктов зависели все профессора. Такое положение сложилось в Академии наук к концу 1740-х годов.

Ломоносову было тридцать три, когда закончилось его «дело». Молодость уходила. Он, поздно начавший учиться, догнал и перегнал своих сверстников, но нужно было торопиться. Человеческий век в ту эпоху был недолог. Отныне вся его жизнь была посвящена работе.

Но ведь у него была и семья? Да, была. Теперь он жил в том же Боновом доме с женой и дочкой Екатериной. Дочка, впрочем, вскоре умерла — но в 1749-м родилась другая, младшая, названная в честь матери Ломоносова Еленой. Шурин, вероятно, жил отдельно. О жене Ломоносова и его семейной жизни мы знаем на удивление мало. Биографы делают отсюда вывод, что в семье царили мир и благополучие. Что между Ломоносовым и его женой не было склок и бурных скандалов, что их брак не омрачали супружеские измены — вполне вероятно. Но и близости особой между ними быть не могло. Ничто в прежнем поведении Михайлы Васильевича не свидетельствует о страстной любви к Елизавете Христине Цильх. Штелин пишет, что Ломоносов был «в семействе суров», а Пушкин, со слов очевидцев, утверждает, что «дома его все трепетали». Видимо, в общении с женой Ломоносов был властен, требователен и сух. Едва ли он говорил с ней о чем-то, кроме мелких домашних дел. В зрелые годы все его интересы были поглощены наукой, русской литературой, административными дрязгами и преобразовательными проектами. Во всем этом дочь марбургского пивовара заведомо ничего не понимала. Но могла ли она, по крайней мере, обеспечить ему домашний уют? И это сомнительно. Вот свидетельство, сохраненное Пушкиным: «Жена его хоть была и немка, но, кажется, мало что смыслила в хозяйстве. Вдова старого профессора, услышавши, что речь идет о Ломоносове, спросила: „О каком это Ломоносове говорите вы? Не о Михайле ли Васильевиче? Тот-то был пустой человек! Бывало, от него вечно бегали к нам за кофейником. Вот Тредиаковский, Василий Кириллович — вот этот был почтенный и порядочный человек“». Когда в 1747 году супруга Ломоносова заболела, в доме не нашлось денег на лекарства, и Михайле Васильевичу пришлось просить пособия у канцелярии. А ведь он уже получал профессорское жалованье — 500 рублей[73] в год! В следующем году Ломоносовы расплатились с купцом Серебрянниковым векселем на 100 рублей, по которому так и не заплатили денег, несмотря на полученную вскоре государеву «премию». Этот просроченный вексель был предъявлен еще через два года в Академическую канцелярию. Видимо, Елизавета Андреевна Ломоносова, как ее стали называть, была так же непрактична и неряшлива в денежных делах, как и ее муж.

Вскоре после выхода из-под ареста случился еще один скандальный эпизод (драка с переводчиком Голубцовым, «спасским школьником», — Ломоносов ударил его шандалом). Но эта выходка стала последней. Великан научился выражать свои чувства без рукоприкладства и уличной брани (хотя временами это давалось ему с большим трудом). «Пьянство» Ломоносова постоянно обсуждалось и в литературной полемике, и в частных письмах до конца его жизни — но документально зафиксированных публичных скандалов на этой почве после 1744 года, кажется, не было.

Проявления ломоносовского богатырства были теперь темой не полицейских протоколов, а почтительных мемуаров.

«Однажды в прекрасный осенний вечер пошел он один-одинешенек гулять к морю по большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному проспекту[74], выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него… Он с отчаянной храбростию оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что тот не только не мог встать, но даже не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозил ему, что убьет его, если он не откроет ему, как зовут других разбойников и что они хотели с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только ограбить его и потом отпустить. „А! — каналья! — сказал Ломоносов. — Так я же сам тебя ограблю“. И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и не мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечо узел, пошел домой с своими трофеями, как с завоеванною добычею, и тот час при свежей памяти записал имена обоих разбойников. На другой день он объявил об них в Адмиралтействе; их немедленно поймали, заковали в оковы и провели сквозь строй».

Двуединая природа Ломоносова — разудалого великана, крутого нравом и по-своему остроумного, и в то же время — казенного, «государева» человека, замечательно проявилась в этой истории. С одним из грабителей он расправился по-свойски; но не забыл донести на двух других «по начальству», чтобы негодники, грабящие мирных жителей Васильевского острова, не избежали свирепого, положенного законом наказания.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ