Евгений Додолев - Девица Ноvодворская. Последняя весталка революции Страница 71

Христос отбился бы от любого стада, как социального, так и идеологического, а ту овцу, что отбивается от стада, и стадо, и пастухи, и овчарки склонны считать паршивой. Им невдомек, что это их стадо паршивое. Всякое стадо паршивое, потому что блеет, как в «Ферме животных» Оруэлла: «Четыре ноги — хорошо, две ноги — плохо!» А когда эта глубокая истина, как в любой религии, начинает звучать хором в заутренях, обеднях и вечернях, становится совсем нехорошо.

Еврейские нонконформисты основали христианство, христианские нонконформисты ушли в Реформацию и основали протестантизм. Сначала — кандалы иудаизма, потом — легкие наручники католицизма, далее — браслеты протестантизма. У протестанта с Богом товарищеские отношения. Он — умный, ироничный, блестящий и рачительный глава фирмы «Свобода инкорпорейтед», где все мы, либералы, трудимся, во славу его и нашу. Но Бог — тот глава фирмы, который ценит свои кадры и обращается к сотруднику просто «Джек», позволяя ему называть себя на ты: Иешуа, Иисус, уважаемый сэр. Протестант дружит с Богом домами, а воскресное богослужение — это что-то вроде партийного пикника или профсоюзного утренника. В профсоюзе протестантов взносы платят регулярно, иногда жизнью и кровью, но никогда по формуле: «За царя, за Родину, за веру», — а всегда за общую с главой фирмы идею, которая заложена в названии. Я не крещена в протестантстве (глупо и претенциозно было бы искать в Москве протестантского пастора, когда под рукой столько православных священников), я в протестантстве рождена. Христос, которого давил и угнетал древний Храм; который чихал на субботу («Суббота для человека, а не человек для субботы»); который смеялся над старыми догмами и безумными фанатиками, гонявшимися за ним с камнями и гвоздями с молотком; который не мог выносить своих попов и уж, конечно, не одобрил бы наших; который ничего не говорил про церковь, а обращался к свободной и отдельно взятой личности, явно работал на будущее: на протестантов. Я думаю, что Генрих IV (французский), Чаадаев, Джефферсон, Патрик Генри и Мэдисон имеют право на статус апостолов, ибо это они создавали современную западную цивилизацию — то царство, которое предвещал Иисус. Оно было не из 33 г. н. э., не от мира сего, но он его отчасти смоделировал в Евангелии.

Давайте быстренько пробежимся по мировым религиям, проверим узость тюремных окошек, потрясем засовы, пощупаем железные решетки. Тем паче что я имею право на подобную инспекцию. Во мне течет струйка еврейской крови — и я имею право предлагать реформу иудаизма. Во мне есть и польская кровь — я имею право анализировать католицизм. Я русская и крещена в православии — и я смею говорить правду о православии. Об исламе тоже поговорим. После того как ислам послал по следам Салмана Рушди бригаду киллеров, кто угодно имеет право писать об исламе что угодно, ибо за диссидентство они карают смертью.

Одна из самых тесных тюремных камер — иудаизм. В Библии немало мест с глубокой символикой, немало поэтических строф (в прозе). Но пытаться втиснуть современного человека в свод правил, выдуманных в лучшем случае в X в. до н. э., — это едва ли остроумно. Переносить в духовные и нравственные принципы тотемные и табуированные верования дикарей, отмеченные Фрэзером в его «Золотой ветви», — это абсурд, и абсурд пугающий. Обрезание я рассматриваю как психоз. Что ухо себе отрезать, что сделать эту глупость — все одно. Из тех же соображений Рахметов спал на гвоздях, а католики и православные умерщвляют плоть плетью, ходят во власяницах, предполагая, видно, что Бог — садист и что к истине можно приблизиться через камеру пыток. Что же до обрезания, которое якобы является заветом между Богом и народом (опять избранные расы и народы), то не слишком ли шизофреническая манера скреплять сделку? Лучше подписать соглашение и выпить на последующем фуршете. Даже метод Глазастика Финча из «Убить пересмешника» Харпер Ли — плюнуть на ладонь, когда договариваешься о чем-то, — предпочтительнее. А история с запретом на свининку, ветчинку, буженинку и в исламе, и в иудаизме? Типичный тотемизм. А кошерное или некошерное мясо? Все это идет из неолита. Нельзя же предположить, что Бог — это диетсестра или шеф-повар, чтобы влезать в ваше меню. Не надо лезть к Богу со своим рационом, у него наверняка есть другие заботы, поважнее. Я представляю себе израильское кафе, где у входа вывешена справка о благонадежности, то есть о кошерности пищи в данном заведении, заверенная раввином. Я не стала бы там есть из принципиальных соображений, ибо не желаю быть благонадежной. Нигде и ни в чем. И если аэропорт Тель-Авива закрывается на какой-то религиозный праздник — целый аэропорт! — я начинаю дрожать от ужаса. Я боюсь традиционализма, я боюсь людей, лишенных чувства юмора, в древних костюмах и с древними обрядами. Мне интересно было бы посмотреть, что делается в синагоге, но я никогда туда не пойду, потому что там женщины отделены от мужчин. Это меня оскорбляет. Да, мы все обязаны любить, беречь и защищать евреев — после холокоста, после инквизиции, после погромов, — но я не могу уважать несвободу и абсурд. Речь идет не о запрете — об удивлении. Зачем?

Православие и ислам ненамного просторнее. Совершать намаз? Не пить вина? Не есть сала? Как хорошо, что в моей любимой Чечне веселые и свободные горцы, почти бессмертные из клана Маклаутов, пренебрегают всем этим и едят и пьют что хотят. И никаких муэдзинов! Горы, и воля, и гордыня, и чистота.

Что до моей собственной веры, то и в ней заготовлен целый шкаф смирительных рубашек. Преклонение перед юродивыми (потому, видно, за Жириновского и проголосовали), агорафобия у тех, кто сам себя запирает в монастырь (отсюда уже недалеко и до концентрационного лагеря или тюрьмы), соблюдение постов. Если это диета, то при чем здесь спасение души? А если это сострадание по отношению к несчастным коровам, курам и овечкам, то почему их можно есть по понедельникам, вторникам и четвергам? Сострадаем по нечетным дням, что ли? И я думаю, что из-за социалистической склонности влезать в общину, как в камеру ПКТ, многое было упущено. В истории Европы могли бы быть более приятные моменты, если бы еще в X–XI веках евреи приняли христианство как менее стесняющую религию (а там, где больше свободы, больше прогресса). Тогда они, при их уме, талантах, знаниях и предпринимательских способностях, стали бы правящей элитой всех королевств, возглавили бы все европейские государства. Какой это был бы расцвет! И не было бы ни костров, ни крематориев. В конце концов мировой религией христианство сделал вольнодумец Павел, человек светский и государственный чиновник. Иисус ничего против Рима не имел и даже прямо советовал отдавать кесарево кесарю. Не нигилисты-мученики, так похожие на наших народников, отвергавшие комфорт и цивилизацию Рима, сделали христианство привлекательным для умов, а Генрих IV, давший свободу совести себе и другим, менявший протестантство на католичество и обратно в зависимости от потребностей политики. Я иду по его стопам. В Литве мне кажется, что я католичка. В Ростове Великом я чувствую склонность к православию. Но решительно заявляю протест против социалистических тенденций папы Римского и запрета на аборты. И посты соблюдать не буду, скорее пойду на костер. Не за веру — вера не стоит того. А за право не входить ни в какую общину. Но протестантизм со мной всегда. И я не верю, что ангелы, как омоновцы, потащат меня в народный небесный суд по составленному ментами-архангелами протоколу. Меня в жизни уже достаточно сажали, судили, допрашивали, арестовывали. Пусть хотя бы на небе этого не будет. После смерти я хотела бы попасть на Запад, в Землю обетованную. Великая космическая цивилизация Америки, чьи три буквы — США — кодируют наш Символ веры, вмещает в себя маленькие миры китайцев, итальянцев, евреев, индейцев, чернокожих и цветных, русских с Брайтон-Бич и поляков. И все они: раввины, мафиози, джазмены, сиу — объединены той, что стоит в океане в короне из лучей и с простертой рукой, не верящей ни во что и объединяющей все веры в своем мудром государственном скепсисе; той, для которой несть ни эллина, ни иудея, ни черных, ни цветных; той, чья власть зиждется на разуме, таланте, знании и воле, а также частной собственности — Свободой инкорпорейтед.