Анри Перрюшо - Жизнь Ренуара Страница 71

С делом Кайботта было покончено. Протест "академиков", вызвавший самые разноречивые отклики, имел последствия, прямо противоположные тем, на которые рассчитывали. "Недоброжелатели, - писал Тьебо-Сиссон в газете "Ле Тан" от 9 марта, - не преминут заметить, что протест напоминает не выступление художников, посчитавших, что попраны их идеалы, а скорее толки коммерсантов, раздраженных успехом конкурирующей фирмы".

"Просто удивительно, какую услугу оказали нам своей выходкой члены Академии! - писал Писсарро. - Путь, открывшийся нам, приведет нас куда надо, если только мы будем тверды в своем искусстве".

Снова блистательно подтвердилось то, что уже в молодости смутно сознавал Ренуар, когда решился вопреки советам друзей вновь послать свои картины в Салон. Конечно, официальные почести и награды еще ничего не значат. Ничтожество остается ничтожеством - сколько побрякушек на него бы ни нацепили, сколько бы ни тешилось оно их призрачным блеском. Достоинства художника или произведения искусства не измеряются почестями и наградами, но, когда эти достоинства налицо, почести и награды делают их явными, очевидными для всех. Большинству людей - вот еще одно доказательство слабости их суждений - необходимы эти внешние знаки отличия. Убеждая колеблющихся, они в то же время ободряют поклонников художника, подтверждая их правоту. Королям именно для того необходим пышный ритуал двора, чтобы в них признавали королей.

Пусть не по доброй воле, пусть неохотно допустили импрессионистов в Люксембургский музей; пусть их упорные враги по-прежнему считают, что им там не место; пусть некоторые называют зал, отведенный под картины коллекций Кайботта, "постыдно уродливым, отвратительным, точно какой-нибудь анатомический музей"[180], - факт остается фактом: отныне импрессионисты широко представлены в Люксембургском музее. Массовое поступление произведений импрессионистов в государственный музей было равносильно их официальному признанию. Это событие не могло не оказать своего влияния на общественное мнение, склоняя его на сторону представителей нового искусства. Завоевания импрессионистов, поначалу не для всех ясные, впоследствии стали очевидны. Импрессионисты выиграли решающую битву, и это - более или менее отчетливо - было понято "академиками". Отныне будущее принадлежало победителям.

Взять, к примеру, Сезанна, который много раз тщетно представлял свои произведения на суд жюри Салона, "салона Бугро", как он его называл. Полтора года назад Амбруаз Воллар устроил первую - и притом большую выставку картин художника. Но, увидев свои картины - две вещи из коллекции Кайботта - в Люксембургском музее, Сезанн воскликнул (и эти несколько слов подвели итог свершившемуся): "Плевать я теперь хотел на Бугро!"[181]

В 1908 году, устав от всех этих отказов, Марсиаль Кайботт "взял с жены и дочери обещание, что после его смерти они не будут вести никаких переговоров с государственными музеями. Они сдержали обещание" (Герстль Мак). Спустя два десятилетия, рассказывает Жермен Базен, тогдашний директор управления национальных музеев Анри Верн сделал попытку обратиться к наследникам, но они не пожелали обсуждать этот вопрос.

* * *

Сырость, царившая в Замке туманов, была вредна для здоровья Ренуара, страдавшего ревматизмом. В апреле, покинув Монмартрский холм, художник перебрался на улицу Ларошфуко, за площадью Пигаль. Он снял там мастерскую в доме номер 64, а чуть пониже, в доме номер 33, угловом, выходящем другой стороной на улицу Лабрюйер, на пятом этаже была его квартира.

Ренуар по-прежнему много путешествовал. Он стремился увидеть в зарубежных музеях прославленные творения живописи. Да, ему надо было торопиться лететь туда, куда его влекло! Скоро - раньше, чем он полагал, настанет время, когда он больше не сможет этого сделать.

В Лондоне картины Тернера разочаровали его. Зато его заинтересовал Бонингтон, которого он считал лучшим из всех английских художников. Но больше всех в Лондонской Национальной галерее он восхищался Клодом Лорреном: тот поразил его "чистым воздухом своих пейзажей, далью неба!..".

В Гааге Ренуар открыл для себя Вермеера. "Поверите ли, он хорошо выдерживает соседство с Рембрандтом, этот исполин! "

Что до самого Рембрандта, то, разумеется, Ренуар признавал его величие. "Но на мой взгляд, он немного "для мебели". Я предпочитаю картины, которые радостно оживляют стену. Вот когда я стою перед "Финеттой"... мне говорят: Рембрандт куда сильнее Ватто. Слава богу, я и сам это знаю! Но радость, которую дарит вам та или иная картина, ни с чем не сравнима".

"Ночной дозор"? "Будь у меня эта картина, - говорил Ренуар, - я вырезал бы оттуда женщину с курицей и выкинул бы вон все прочее. Разве можно сравнить это со "Святым семейством"! Или еще возьмите "Жену краснодеревщика", которая находится в Лувре: мать кормит грудью ребенка! Здесь луч солнца, упавший сквозь решетку окна, золотым пятном ложится на грудь! " В Амстердаме он увидел "Еврейскую невесту". "Вот это Рембрандт, такой, каким я его люблю! Однако, - брюзжал Ренуар, - за исключением трех-четырех великих художников, до чего скучны все эти голландцы! Все равно что Тенирс и малые фламандцы. Не так уж глуп был Людовик XIV, когда говорил: "Уберите отсюда этих уродов!".

Ренуар успел также съездить в Байрейт с Марсиалем Кайботтом, но вагнеровские представления, слишком помпезные на его вкус, скоро вызвали у него отвращение. "Вопли валькирий - поначалу это неплохо, но, когда это длится шесть часов кряду, можно спятить. Никогда не забуду, как, взвинченный до предела, я, прежде чем покинуть зал, сломал спичку, чем вызвал нечто вроде скандала, потому что раздался треск".

Через три дня Ренуар расстался с Марсиалем Кайботтом. Ему не терпелось "в утешение увидеть что-нибудь приятное". Он помчался в Дрезден: в тамошнем музее была картина Вермеера "Сводница", которую он давно мечтал посмотреть. "У этой женщины, - говорил Ренуар, - вид самой что ни на есть порядочной особы".

Во время всех этих странствий с художником приключились две истории, которые немало его позабавили. В Лондоне некий любитель живописи затащил его к себе домой, желая похвастаться своим сокровищем - картиной Теодора Руссо. Ренуар сразу же узнал в ней один из холстов, которые во времена его юности скупал у него знакомый торговец, требуя лишь, чтобы художник работал битумом. Теперь Ренуар понял, в чем было дело: торговец впоследствии снабжал эти картины подписью барбизонского пейзажиста.

"Вам не кажется, что эта картина слишком темная?" - отважился я спросить... Хозяин, подавляя улыбку, вызванную таким отсутствием вкуса, принялся расхваливать свой холст. Настолько, что я не удержался и сказал, что картину написал я. Все последующее показалось мне слегка обидным. Добропорядочный англичанин вдруг изменил мнение о своей картине. Не стесняясь моего присутствия, он начал осыпать проклятиями наглого жулика, который вместо Руссо всучил ему Ренуара... А я-то воображал, что мое имя уже пользуется некоторой известностью! "