Лев Данилкин - Человек с яйцом Страница 72

«Этап, когда культура находилась в эстетическом возбуждении, — писал Проханов в одной из статей 70-х годов, — давно прошел. Мутация прозы вошла в норму. Хочется спокойной очевидной чистоты. Модернизм стал заезжен. Хочется вернуться в чистые зоны. Я сам переболел мифологизмами. Естественно используются мифы в тех литературах, которые ушли недалеко от фольклора. В русской литературе эпоха фольклора в прошлом. Как минимум два поколения русской литературы не мифологизировано. И сегодня у нас мифологизирование — выморочно, нереально. Сегодня цивилизация сама есть миф с точки зрения предшествующей формации. Неканонический миф».

Эта амбиция — «синтезировать архаику и футурологию», развести в одном пруду белую и красную рыбу, примирить их и на коалиционной энергии спасти страну — не осталась незамеченной. Роман произвел не эффект, но множество эффектов. Георгий Марков, писатель-сибиряк, влиятельный литфункционер, восторженно тряс ему руку и сказал: «Вы даже не понимаете еще, что вы написали!».

Для либеральной критики это был еще один производственный роман, но и она была впечатлена его энергетикой, которая относилась на счет «классного журнализма». «Роман, — процедил сквозь зубы новомирский критик Дедков, — вместил в себя поэтический репортаж о технике, запущенной во всю мощь… Чаще всего эта техника воспринимается как особого рода пейзаж. Информационный, патетический, романтический, метафорический, но пейзаж… Авторское романтическое восприятие „объекта“…».

Вечером 12 сентября 1979 года Проханов еще не знает, как зовут перегородившего ему дорогу человечка, но его происхождение и повод очевидны. У него проносится в голове несколько вариантов контратаки, вплоть до презрительного «Я те гармонь-то куплю!», но затем он приходит к выводу, что отвечать какому-то сомнительному деревенщику было ниже его достоинства. Он холодно смеривает наглеца взглядом, отодвигает его в сторону и шествует дальше — к столику, где уже сидели Ким, Гусев, Афанасьев, Маканин. Мужчины здесь — ровесники и союзники Проханова, которые восхищались «Местом действия» и пытались использовать его как «тотальный аргумент» в конфликте с отсталыми деревенщиками, — были одеты вполне по-европейски, женщины были покрасивее и держались независимо, центральной фигурой стола была бутылка грузинского красного, едва, впрочем, заметная среди нагромождения тарелок с салатами и закусками.

Для «сорокалетних» роман был живым примером того, что современный язык может работать в экстремальных условиях — описывать технику.

Что касается упреков в «советскости» — «конъюнктурный производственный роман» — то и здесь есть что обсудить. Его «советскость» сводится скорее к внешним признакам. Здесь есть персонажи, однозначно указывающие на административную иерархию (парторг, директор, замминистра), но не на социальный строй; при желании они легко конвертируемы, например, в реалии капиталистической России: олигарх, красный директор, менеджер среднего звена, пиар-директор, промо-директор и т. п. Вообще, административно-социальные реалии в романах Проханова без каких-либо специальных усилий заменяются; миф как основа выдерживает любые «навесы»-вариации.

— «Место действия» любопытный роман, но абсолютно не соответствует сегодняшним представлениям о беллетристике. Трудно все-таки воспринимать его иначе, чем производственный роман — жанр, безнадежно скомпрометированный для нынешнего читателя. С другой стороны, это замечательная работа, и жалко, что никто никогда не прочтет его. Его можно использовать как «подмалевок»?

— Думаю, можно. Он будет не массовый, не модный, но в нем есть историографический и литературоведческий интерес.

— Нельзя ли изложить эту историю в романе, например, про ЮКОС или Роснефть?

— Возможно. Я думал про это. Оппозиция архаики и техносферы, тогда для меня очень актуальная, и сейчас не лишена смысла. Можно подумать над тем, как социалистический, коммунистический, авангардный, технократический пафос вдруг стал достоянием буржуа, людей совершенно нового уклада. И этот роман можно было бы поместить в оболочку сегодняшнего Тобольска, сегодняшних бандитских ночных клубов. Герой — состарившийся супермен, который тогда демонстрировал мощь страны социализма, сейчас был бы типом красного директора, летал бы на собственном самолете, владел собственным заводом, когда-то его строило государство, а сейчас это его собственная вотчина. Я вижу там возможности такой трансформации: закатать этот советский опыт в сегодняшнюю реальность. Я даже хотел специально съездить в Тобольск, посмотреть, можно ли это сделать. Ведь что такое Тобольск? Тобольск — это царские дома, там в монастыре показывают фотографию Николая Второго, там есть до сих пор возможность перенести вот эту драму советского и белого, советского и досоветского, советского и антисоветского — даже в этот самый роман. Его можно модернизировать, не перемещая его, не заключая в новые оболочки, в новый материал. Можно было бы интенсифицировать тему интеллигенции — духовного подполья, которое там существовало — и агрессивного победного советского авангардизма. На фоне сегодняшней реальности это выглядело бы как мнимость и того и другого. Вся подпольная белая культура царская, которая потом выплыла на поверхность и возобладала, и советизм, красная культура, которая оказалась разрушенной, — обе они в новых условиях превращаются в ничто.

Еще одна любопытная история, косвенно связанная с тем тобольским романом. Собирая материал, он совершает экскурсию в местную тюрьму — знаменитый на всю Сибирь Тобольский централ. Там происходит нечто странное. Сначала его поразил гид — «очень красивый, улыбающийся, похожий на Гагарина, но с гигантской связкой ключей на поясе. Все они были хромированные, как инструменты в хирургии, говорили, что это профессионал, он к ним относится свято — и он меня водил, открывал двери, показывал убийц и — странно, мистика? — в каждом из тех, с кем я встречался, я находил прообраз живущего. Был там убийца, абсолютно похожий на Рубцова, который умер. И у меня возникла мысль, что люди, которые умирают, на самом деле не умирают, а их сажают в эти тюрьмы пожизненно». В «Месте действия» это курьезное сошествие в ад не пригодилось, но эпизод заархивировался в памяти и много лет спустя был активирован: мы встретим убийцу-двойника в «Теплоходе „Иосиф Бродский“»: «Ты — Лешка Клыков по кличке Сластена, серийный убийца. Получил пожизненное за убийство и изнасилование десяти малолетних девочек, пять из которых ты съел», Сластена заменит казненного Василием Есаулом Президента Парфирия Мухина — раз уж так вышло, что «природа создала два клона, по единым лекалам и выкройкам, с поразительным подобием тела, но с различной судьбой… Их сходство, а также прочитанная в детстве книжка „Принц и нищий“ натолкнули Есаула на идею».