Александр Бондаренко - Михаил Орлов Страница 72

Потом, перебирая общих знакомых, Екатерина вспомнила Петра Чаадаева, который теперь служил с её младшим братом лейб-гвардии в Гусарском полку. «У Петра Яковлевича на всё имеется самая оригинальная точка зрения, — заметила она. — Иногда даже страшно за него становится: мне кажется, в наше время оригиналы и умники не в почёте».

Михаил рассказал о встрече с Чаадаевым в лагере под Тарутином, о клятве семёновцев… Позже он встречался с Петром в Петербурге. А так как Гусарский полк стоял в Царском Селе, неподалёку от императорского Екатерининского дворца и соседствующего с ним Лицея, то Михаил невольно вспомнил и Сверчка, поэта Александра Пушкина. Оказалось, что выпускник Лицея встречался с Раевскими в Петербурге и даже был принят у них в доме. Екатерина говорила о нём с лёгкой иронической улыбкой, из чего Орлов понял, что пылкий юноша не остался равнодушен к чарам красавицы. Это вдруг стало ему неприятно…

Потом они заговорили про другого поэта — дипломатического чиновника Александра Грибоедова, которого хорошо знали и Орлов, и Раевские. Вскоре выяснилось, что у них есть и ещё немало общих знакомых, о которых и судят они достаточно одинаково. Это не могло не прибавить молодым людям взаимного интереса и симпатии…

Возвращаясь пустынными ночными улицами в гостиницу, Михаил думал не о разговоре с корпусным командиром, который, разумеется, определил круг его обязанностей и показал обстановку в полках, и даже не о беседе с его дочерью. Он вспоминал байроновские строки: «В моей душе есть тайна…»

«Что она хотела сказать этими стихами? По какой-то своей тайной прихоти, или же просто случайно она их произнесла?» — думал Орлов и не мог отыскать ответа.

Приглашённый корпусным командиром, Михаил стал ежедневно бывать в доме Раевских. Скоро уже Николай Николаевич перестал удивляться, если его начальник штаба сбивался и терял нить разговора, заслышав лёгкие шаги Екатерины. Да и всем в доме стало ясно, что Михайло, как здесь его называли, попал в плен и не собирается из него выбираться…

Суть своей новой службы Орлов впоследствии охарактеризовал таким образом: «Это не ремесло, и мне вовсе не хочется на всю жизнь замкнуться в узкий круг забот об изготовлении планов, задуманных другими или мною для других, смотря по характеру моих начальников»{256}.

В письме князю Вяземскому он писал так: «Чем я занимаюсь? Вздорными бумагами, посреди коих письма к друзьям есть полезнейшее и приятнейшее дело»{257}.

Происходившее разочаровывало. Ранее казалось, что главной задачей штабов должно стать обучение войск на опыте минувшей войны, той самой передовой теории, которая рождалась в результате критического осмысления этого опыта. Однако из Петербурга требовали возвращения к старым догмам — вплоть до пресловутой «линейной тактики», бытовавшей ещё в прусской армии Фридриха Великого. Тактика эта, никоим образом не соответствовавшая современному оружию, представлялась навсегда похороненной на полях Йены и Ауэрштедта, вместе с прусскими полками, вдребезги разбитыми Наполеоном. Однако со стороны линейное построение войск выглядело весьма зрелищно и красиво, к тому же каждый солдат тут был на виду, под контролем. В армию форсированным маршем возвращалась пресловутая «фрунтомания», убивавшая мысль и творчество военачальников и командиров, саму душу русского воинства.

Начальник Главного штаба генерал от инфантерии князь Волконский написал командиру Гвардейского корпуса генерал-лейтенанту Васильчикову, что «Давно бы пора перестать говорить о кампании 1812 года, или, по крайней мере, быть скромнее. Если кто-либо сделал что хорошее, он должен быть доволен тем, что исполнил свой долг, как честный человек и достойный сын своего отечества…»{258}. Хотя далее в этом письме идёт осуждение кого-то неназванного, что расхвастался о своих подвигах за столом вдовствующей императрицы, но всё-таки начало письма коробит…

К чему всё это? По мнению Александра I, армия великого монарха должна быть огромной, всеустрашающей. При этом сам государь боялся своей армии, а потому стремился превратить её в послушный и бездушный механизм. Так как вряд ли кто в Европе дерзнул бы сейчас покуситься на Российскую землю, можно было безбоязненно ослаблять реальную боевую выучку войск, взамен того укрепляя в ней бездумную покорную дисциплину.

Несколько позже, в декабре 1820 года, Орлов напишет по этому поводу бывшему своему сослуживцу — флигель-адъютанту полковнику Дмитрию Бутурлину[160], автору книги «Военная история походов россиян в XVIII столетии»:

«Россия, имея под ружьём 300 000 воинов, которых может без изнурения вооружать, кормить и комплектовать, конечно, имеет более действительного могущества, нежели тогда, когда собственное её военное состояние есть не что иное, как отечественное бремя. Ты смотришь на миллион воинов только поверхностно, а не хочешь вразумить себе, что содержанием оных мы истощаем в мирное время те силы, кои нужны нам для войны»{259}.

В таких вот условиях Михаилу Орлову и приходилось выполнять свои служебные обязанности.

Но всё-таки службу генерала Орлова (мы знаем, как отзывался об этой должности Денис Давыдов) нельзя было назвать излишне напряжённой, и ему хватало времени на разного рода дела, непосредственно не связанные с его должностными обязанностями.

Прежде всего, Раевский, имевший верные сведения от своего старшего сына, что Михаил является членом французского «Общества начального обучения», рассказал ему, что и они тут, в провинциальном Киеве, решили опробовать «ланкастерову систему», создав школу взаимного обучения для кантонистов. Школа, правда, небольшая — в ней занимаются всего 40 солдатских детей, однако успехи они делают заметные. Николай Николаевич сам сводил Орлова в эту школу, а затем предложил взять её под своё попечение.

Михаил приступил к делу с присущими ему рвением и основательностью — два качества, которые нечасто сочетаются в людских характерах.

Уже 10 октября 1817 года, то есть где-то через месяц после прибытия в Киев, Орлов писал генералу Закревскому[161], дежурному генералу Главного штаба:

«Честь имею донести вашему превосходительству о опыте, сделанном для образования воспитанников по ланкастеровой методе.

Взято было сорок воспитанников, не умевших ни читать, ни писать. Они распределены были на пять отделений, каждое из 8-ми человек, и размещены за пятью столами под надзором одного старшего, более знающего ученика, имеющего по сему случаю звание смотрителя.