Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман Страница 74

– Простите? – переспросила женщина.

Я повторила – нам нужны три костюма. Говорила я не по-шведски, а по-норвежски. Когда я говорю по-шведски, голос у меня дрожит, а дрожи с меня и так было достаточно.

– Простите? – не поняла женщина. Она все хлопала ресницами, а мой сын пялился на них и наконец не выдержал и спросил своего старшего брата, не больно ли, когда у тебя такие ресницы.

– Простите? – в третий раз проговорила женщина. – Я не понимаю… Вам нужен костюм… Или платье?.. Вам нужно платье, да? Но это отдел мужской одежды.

– Костюм! – заорал мой муж, но потом выдохнул и добавил – уже спокойнее, но ненамного: – «Нам всем надо по КОСТЮМУ! Мы едем на похороны. И опаздываем на самолет. Так что дело срочное. Ясно вам?

Пожилой мужчина с большими ноздрями и шелковым платочком в нагрудном кармане услышал наш разговор и заспешил к нам. Положив руку на локоть молодой женщине, он кивком попросил ее удалиться. На шее у него висела сантиметровая лента, в кармане пиджака лежала игольница, а в его голос хотелось закутаться с головой и греться.

– Вы едете на похороны. Мои соболезнования. Очень жаль! У нас есть самые лучшие костюмы, сейчас выберем. Hugo Boss. Armani. Kenzo. И другие костюмы есть, других ценовых категорий. Хороший вполне костюм можно купить, не потратив всех своих денег. Сейчас подберем. Вы торопитесь на самолет? И вы – ближайшие родственники? Кем вам приходился усопший? Отец, тесть, дедушка? Ага, но тогда, значит, вам еще и белые галстуки нужны. Давайте посмотрим, вот один, и еще один, позвольте я сниму мерку.

* * *

Мы опаздывали. Похороны моего отца, а я опаздываю. «Пунктуальность, сердечко мое, пунктуальность». Все из-за этих белых галстуков. Мы с Эвой уже оделись и сидим в машине, моя четырнадцатилетняя падчерица расхаживает рядом, она тоже при параде, из Дэмбы до церкви ехать десять минут, сбор назначен на без четверти двенадцать, а сейчас половина. Я собиралась приехать заранее, остановиться на парковке возле старого супермаркета и немного подождать в машине, но сейчас время поджимает и если не выехать сейчас же, то мы опоздаем. Я вытаскиваю мобильник и звоню мужу.

– Вы скоро? – шиплю я.

– Сейчас, – отвечает он, – мы просто галстуки никак не завяжем.

– Никак не завяжете?!

Я срываюсь на крик. Не потому что мой отец умер, а потому что никто из них не умеет толком завязать галстук и потому что мы опаздываем.

– Себе я уже завязал, – говорит муж, – а сейчас мальчикам помогаю. Все будет хорошо.

– Не будет! – ору я. – Не будет хорошо! Ничего не будет хорошо! Не смей говорить, что все будет хорошо!

– Мы скоро выйдем, – успокаивает меня муж, – обещаю. Мы не опоздаем. У нас еще есть время.

– Ничего не будет хорошо, – рыдаю я.

Я нажимаю на отбой и смотрю в зеркальце заднего вида на Эву. У нее ярко-голубые глаза. Она сидит в детском кресле, за которое мы заплатили дополнительно, когда брали машину в прокат в Висбю. Детское кресло тоже ярко-голубое, оно слегка велико ей. Эва смотрит на меня. Я глажу ее по голове. Мне хочется успокоить ее. «Прости. Все хорошо. Мама случайно так громко закричала». Я не люблю кричать и ссориться на глазах у детей, но все время забываюсь. Эве я ничего не говорю. Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Светит солнце. А отец любил дождь.

– Мама, – зовет Эва. Я поворачиваюсь к ней. Она снимает пылинку со своей белой юбки и снова смотрит на меня голубыми глазами.

– Мама, – повторяет она, – все будет хорошо.

И вот уже по пастбищу ко мне бегут трое мужчин в черном или, правильнее сказать, мужчина и двое мальчиков. Они бегут и бегут, но все происходит невероятно медленно. Дует ветер, и три белых галстука летят за ними, словно чайки с расправленными крыльями, а когда они наконец подбегают, мой муж усаживается за руль, а мальчики и падчерица – на заднее сиденье, и мы мчимся по узким дорогам к церкви, чтобы похоронить того, кто состарился и умер.

ОНА Мы уже долго разговариваем.

ОН Но можем и еще поговорить… Других дел у меня нет.

ОНА Тогда я еще спрошу у тебя о театральных постановках.

ОН Да, давай. Театр – это, так сказать, мое главное дело.

ОНА Твое главное дело?

ОН Да.

Он громко смеется.

ОН Правда. Во всех отношениях. И это доказуемо. Театр… и кино… и Ингрид. И все близкие. Но любимые вещи и людей невозможно вписать в иерархию. Они просто дороги тебе – и все.

ОНА Тебе не кажется немного странным ограничиваться таким маленьким миром, которым, по сути, является театр? В том смысле, что остальной мир намного больше.

ОН Нет в этом ничего странного. Это как сердце, которое бьется без остановки. Все движется. А если вдруг прекращает, то и плевать.

ОНА Ну, не знаю.

ОН Милость Божья… она иногда находит самое странное проявление. Например, во сне… И она одинаковая для тебя и для меня.

ОНА Одинаковая для тебя и для меня? О чем это ты?

ОН Знаешь что… Ты все спрашиваешь и спрашиваешь. Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Пошли есть.

ОНА Да, мы скоро закончим.

ОН Мы будем обедать?

ОНА Обед через сорок пять минут.

ОН Сорок пять минут?

ОНА Да, через сорок пять минут. И еще, папа, я должна тебе кое-что сказать. Мне надо ненадолго съездить в Осло, а вернусь я только в конце месяца.

ОН Куда ты уезжаешь?

ОНА Я поеду в Осло, там мой дом. А потом я вернусь… И тогда продолжим работу. Думаю, мы могли бы записать в альманах время следующей нашей встречи.

ОН Нет.

ОНА Но мы же обычно так и делаем.

Она подкатывает его коляску к письменному столу. Листает альманах. Показывает пальцем.

ОНА Вот в этих числах я вернусь. И можем сразу возобновить работу. В понедельник, двадцать восьмого мая.

ОН Не знаю.

ОНА Сейчас, только найду ручку и запишу.

ОН Тут такое дело… Мне будут делать операцию на глазах.

ОНА Это верно, но операция восемнадцатого июня. А вернусь я задолго до