Рудольф Риббентроп - Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» Страница 75

(…) и был там извещен, что меня ожидают в шесть часов в Кремле. Было неясно, кто будет вести переговоры со мной, Молотов или сам Сталин. «Странные московские обычаи», — подумал я про себя. Незадолго до запланированного времени нас вновь забрал широкоплечий русский полковник — он был, как я слышал, начальником личной охраны Сталина — и вскоре мы приехали в Кремль. (…) и вот мы уже остановились у небольшого портала и были проведены внутрь по короткой лестнице, напоминавшей башенную. Поднявшись наверх, мы были отведены служителем в продолговатый кабинет, в конце которого нас, стоя, ожидал Сталин, рядом с ним Молотов. Граф Шуленбург не смог подавить возгласа изумления. Хотя он и был уже несколько лет послом в Москве, ему еще ни разу не пришлось говорить со Сталиным![259]

Здесь стоит отметить, что в это время Сталин не занимал никаких государственных должностей, являясь лишь генеральным секретарем партии. Можно себе представить, что это была за личность и каков был авторитет, ею излучаемый, по тому как он, как это имело место, абсолютно господствовал в этой огромной стране, не занимая официально руководящего положения. Лишь незадолго до войны с Германией Сталин стал Генералиссимусом[260] и вступил в должность главы правительства.

После краткого официального приветствия мы уселись вчетвером за стол: Сталин, Молотов, граф Шуленбург и я. Кроме того, присутствовали наш переводчик, советник Хильгер, отличный знаток российских условий, и молодой белокурый русский переводчик Павлов, по видимости, пользовавшийся особым доверием Сталина.

В начале беседы я выразил желание Германии поставить германо-советские отношения на новую основу и добиться баланса интересов во всех областях, мы хотели достичь взаимопонимания с Россией в долговременной перспективе. Я сослался на речь Сталина, произнесенную весной, в которой он, на наш взгляд, высказал похожие мысли. Сталин обратился к Молотову и спросил, не хотел ли бы он ответить мне первым. Молотов, однако, попросил Сталина взять слово, так как только он был к этому призван.

Тогда Сталин высказался — кратко, сжато, без лишних слов, но то, что он произнес, было ясно и недвусмысленно и выразило, как мне показалось, стремление к примирению и взаимопониманию с Германией. Сталин использовал характерное выражение, правда, мы в течение многих лет «поливали» друг друга «ушатами дерьма», это, однако, не является причиной, чтобы мы не смогли вновь поладить между собой. Свое выступление весной он намеренно выдержал так, чтобы дать понять германской стороне о своем стремлении к взаимопониманию. По всей видимости, оно было у нас правильно понято. Ответ Сталина был настолько положительным, что после первого принципиального обмена мнениями, в котором обеими сторонами было подтверждено взаимное желание заключить пакт о ненападении, мы сразу смогли перейти к материальной стороне разграничения взаимных интересов и, в частности, к германо-польскому кризису. В ходе переговоров царила благоприятная атмосфера, хотя русские и имеют славу жестких дипломатов. Сферы интересов в странах, лежащих между Германией и Советским Союзом, были разграничены. Финляндия, большая часть Прибалтики и Бессарабии были объявлены принадлежащими к советской сфере. В случае начала германо-польского конфликта, который в сложившейся ситуации не исключался, была согласована «демаркационная линия».

Уже в ходе первой части переговоров Сталин заявил, что он желает определенные сферы интересов. Под «сферами интересов» понимается, как известно, что заинтересованное государство ведет с правительствами стран, входящих в сферу интересов, переговоры, касающиеся лишь его самого, и другое государство подчеркнуто (демонстрирует) в отношении к ним свою незаинтересованность.

Мне Сталин обещал, что он не собирается вмешиваться во внутренний строй этих государств. На требование Сталина в отношении сфер интересов я ответил ссылкой на Польшу: поляки становятся все более агрессивными, и было бы неплохо на тот случай, если они доведут дело до войны, определить линию, с тем чтобы немецкие и российские интересы не столкнулись. Эта демаркационная линия была проведена по линии рек Вислы, Сана и Буга. При этом я указал Сталину, что с немецкой стороны будет предпринято все, чтобы решить проблемы дипломатическим и мирным путем.

Соглашения, затрагивающие другие страны, разумеется, не указываются в договорах, предназначенных для общественности, для них используются тайные договора. Еще одна причина, почему соглашение было заключено в качестве секретного договора: германо-русский договор противоречил соглашению между Россией и Польшей и договору, заключенному в 1936 году между Францией и Россией и предусматривавшему консультации при заключении договоров с другими государствами.

Жесткость советской дипломатии выразилась в балтийском вопросе и, в особенности, в отношении к порту Либау (Лиепая), который русские требовали в свою сферу интересов. Хотя я и располагал общей доверенностью на заключение договора, но, однако, ввиду важности российских требований, посчитал необходимым запросить Адольфа Гитлера. Поэтому переговоры были прерваны и возобновились приблизительно в 10 часов вечера, после того как я получил одобрение фюрера».

Здесь нужно указать на известную уловку на переговорах: чтобы поднять вес уступок, на которые в определенных обстоятельствах имеется готовность пойти, решение об этом делегируется на более высокий уровень. Так поступил и отец, подсунув Гитлеру решение о том, можно ли отдать русским порт Либау. Отец продолжает:

«Отныне трудностей больше не возникало — пакт о ненападении и секретный протокол были парафированы и подписаны уже до полуночи. По окончании в том же помещении, оно являлось кабинетом Молотова, был накрыт небольшой скромный ужин на четверых. В самом начале приключился большой сюрприз: Сталин встал и произнес короткую речь, в которой он говорил об Адольфе Гитлере как о человеке, которым он всегда сильно восхищался. В подчеркнуто дружеских словах Сталин выразил надежду, что ныне заключенные договора послужат введением к новой фазе германо-советских отношений. Молотов также поднялся и говорил в подобной манере. Я ответил нашим российским хозяевам речью, выдержанной в том же дружеском тоне. Так спустя несколько часов после моего приезда в Москву было установлено такое взаимное согласие, какое при отлете из Берлина я не считал возможным, и оно наполнило меня величайшими надеждами относительно будущего развития германо-советских отношений.

Сталин произвел на меня с первого момента нашей встречи сильное впечатление — человек незаурядного формата. Его трезвая, почти сухая и, тем не менее, точная речь и твердость, но и великодушие его манеры вести переговоры показали, что он носил свое имя по праву. Ход моих встреч и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, чей кивок становился приказом вплоть до самого отдаленного селения на бескрайних просторах России и который смог сплотить двести миллионов жителей своей империи теснее, чем это когда-либо удалось какому-то царю. Стоит, как мне кажется, упомянуть еще одно небольшое характерное происшествие, случившееся под конец вечера: я спросил Сталина, может ли сопровождающий меня фотограф фюрера сделать несколько снимков. Сталин согласился, вероятно, первый случай, когда он позволил это иностранцу в Кремле. Но когда Сталин, среди других, и мы, гости, взялись за бокалы налитого нам крымского шампанского, Сталин воспротивился — он не желает такой публикации. Фотограф по моему требованию извлек фильм из камеры и передал его Сталину, но тот возвратил пленку, заметив, он надеется, что снимок не будет опубликован. Это был, конечно, несущественный эпизод, однако он явился показательным для великодушного отношения наших хозяев и атмосферы, в которой завершился мой первый визит в Москву».