Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 75

12 января 1931. Понедельник

Несколько дней Игорь болен. Заразили мы его гриппом. Пришлось звать Власенко и для этого вскрыть копилку. Температура доходила до 39,2. Бредит. Страшный кашель. Боялись воспаления легких. Ежедневно банки и горчичник.

24 января 1931. Суббота

Я все-таки, должно быть, сексуально ненормальна: при полном равнодушии к половой жизни, такие настойчивые и мучительные мысли, доходящие до извращенности.

28 января 1931. Среда

Юрий редко пишет дневник и всегда для того, чтобы я его прочла. Не напрасно же он оставил его вчера на столе. И написал это в старой общей тетради, где половина листов вырвана, и кое-где нацарапаны строки. И весь день сегодня не могу отделаться от гнетущего чувства. Я и эгоистка, и глупенькая «типично-женщина», и ограничена, и не вижу и не хочу видеть дальше своего носа. Во многом он прав, я не отрицаю и не оправдываюсь. Только зачем, как может он требовать от меня того, что я все равно не могу ему дать, — страсти?

Что же касается моего «глупенького» чувства к Терапиано, то, конечно, оно глупенькое, т. к. обращено к призраку, но оно мне дополняет то, чего у меня в жизни больше нет.

Сегодня четыре года с того дня, когда я обещала Юрию быть его женой. Разве я знала, что так будет? А если бы и знала, разве бы я поступила иначе?

9 февраля 1931. Понедельник

Вчера в Люксембурге Игорь получил все удовольствия: катался на козе, на карусели и на качели. На козе в тележке сидел бодро, только очень беспокоился, все ли идут за ним. Все время оглядывался, в глазенках испуг. На карусели — то же самое. Но сам полез. Сидел тоже в тележке привязанный. Ревел немножко. Взглянет на своего соседа, а у того уже губы дергаются, и в рев. А сходить не хотел.

А дома прищемили пальцы шкафом, когда Юрий закрывал дверцу. Я как увидела, даже закричать не могла, только схватилась за голову — застонала. А он прямо захлебнулся криком, дыхание перевести не может. Но ничего, не так страшно оказалось. Прошло. А сегодня, пока я делала впрыскивание, — полетел со стула, стоймя, стукнулся лбом об пол и набил себе шишку.

…Стихов не пишу, и опять у меня отталкивание от литературы, м<ожет> б<ыть>, потому, что нигде не печатают.

16 февраля 1931. Понедельник

Два моих стихотворения сданы в набор[252]: одно то, которое Папа-Коля отнес в пятницу, а другое, в пару ему, Поляков «нашел». И вот теперь у меня волосы дыбом становятся: вдруг он нашел «Творчество», посланное чуть ли не год тому назад с посвящением Юрию Софиеву и Юрию Терапиано? Да ведь тогда только умереть остается! А может быть уже завтра будет в печати. Господи, какую угодно дрянь, только не это.

23 февраля 1931. Понедельник

Со стихами вышло глупо, было напечатано последнее — «И вовсе не высокая печаль…» — напечатанное в сентябре[253]. Тем более глупо, что, кажется, я одна из всех парижских поэтов всегда и везде говорю, что нельзя по два раза печатать одни и те же стихи. А если еще прибавить, что в свое время они были перепечатаны в Нью-Йорке — то получится рекорд!

В пятницу, в день Юриного рождения, Игорь так разбил себе нос, что я серьезно испугалась, как бы он себя не изуродовал. Нос так распух, глаза затекли, на себя не похож, по щекам какая-то парша пошла, а ему горя мало, все поет себе: «Тяп-тяп-тяп, тяп-тяп, тяп». Он удивительно схватывает ритм, отлично «споет» — «Ах, попалась, птичка, стой!», «Как в избушке вдвоем» и «Чижика». А ничего не говорит, только «мама» и «пока». А если что-нибудь достать нужно: «будя, будя, будя».

В субботу в Bolee (меня не было) Терапиано съязвил на мой счет, говоря о зарубежной критике, о шаблоне и провинциализме «очередной статейки в каком-нибудь “Новом Русском слове”», где он (или она)…» Не сказал «Рассвет», должно быть, только потому, что сам не знает, в какой «американской газетке»…

Ну, что же! Ладно!

26 февраля 1931. Четверг

Если бы Терапиано когда-нибудь прочел мою статью о втором «Перекрестке», он бы понял, что я не немножко съязвила на его счет, говоря о «мастерстве», о «хорошо сделанном» стихотворении, и рядом стихотворение начинается со слов: «Кто понял, что стихи не мастерство», — тот, мол, и есть настоящий поэт. Но в скобках: «если не считать, что два синонима “вдруг” и “внезапно” не могут стоять рядом»!

То стихотворение, о котором я писала, мне очень нравится по своей конструкции, по музыкальности, его хорошо читать вслух, но рассказать его «своими словами» я не могу… А может быть, это совсем и не важно?

7 марта 1931. Суббота

Ночь с субботы на воскресенье. 12 ч<асов>

Издаю сборник[254]. Дело на мази. Поторапливаю всех — сама ничего не делаю. Начал разузнавать Юрий через Кельберина. Расшевелился и Папа-Коля[255]. Был в типографии, хочет издать непременно 3 1/2 — 4 листа, обещает достать денег, по крайней мере, на первый взнос. Остальное в рассрочку. Окончательно еще вопрос не решен. В понедельник, должно быть, пойдет еще в одну типографию, а также узнает, можно ли самому достать бумагу, будет дешевле (через Карбасникова). Карбасников еще предлагает дать фирму, это солидно, хотя он сейчас и разорился, ничего не издает[256]. Обложку предлагает сделать гладкой — тоже хорошо. Вообще, эстетическая сторона ставится на первое место. Книжка должна иметь вид, а содержание все равно никому не нужно! Для этого-то «вида» многое придется выбрасывать из того, что я отобрала. Кое-что жалко до боли. Многие стихотворения, которые мне дороги и близки, не входят туда, и есть зато много ерунды, воспоминания — ради друзей. Ничего не поделаешь — здесь цензура.

Безучастнее всех относится к этому делу Мамочка. Не только безучастно, но даже как-то враждебно. Если мы при ней говорим об этом, она упорно молчит или вдруг начинает говорить совсем о другом. Мне это странно и обижает.

9 марта 1931. Понедельник

Были сегодня с Игорем в Красном Кресте — получили продукты. Там группа безработных. Ворчат: «Дайте нам обед и ночлег». Ужасно жалкое впечатление. Секретарь говорит:

— Только имейте в виду, господа, что это в последний раз. Больше не могу. Ведь мне труднее отказать, чем дать, но…

— Да ведь и нам трудно просить, но…

И мне стало стыдно, что вот я Сборник издаю, такие деньги на ветер пускаю, а люди голодают.

А на улице все прошло.