Екатерина Сушкова - Записки Страница 76

Домой он приходил только по праздникам и воскресеньям и ровно ничего не писал. В школе он носил прозванье Маешки, от M-r Mayeux, горбатого и остроумного героя давно забытого шутовского французского романа.

Два злополучные года пребывания в школе прошли скоро, и в начале 1835[241] его произвели в офицеры, в лейб-гусарский полк, я же поступил в артиллерийское училище и в свою очередь стал ходить домой только по воскресеньям и праздникам.

С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по школе, Николай Дмитриевич Юрьев, который, после тщетных стараний уговорить Мишеля печатать свои стихи, передал, тихонько от него, поэму «Хаджи-Абрек» Сенковскому, и она, к нашему немалому удивлению, в одно прекрасное утро, появилась напечатанною в «Библиотеке для Чтения»[242]. Лермонтов был взбешен, по счастью поэму никто не разбранил, напротив, она имела некоторый успех, и он стал продолжать писать, но все еще не печатать.

По производстве его в офицеры, бабушка сказала, что Мише нужны деньги и поехала в Тарханы (это была их первая разлука)[243]. И действительно, Мише нужны были деньги; я редко встречал человека беспечнее его относительно материальной жизни; кассиром был его Андрей[244], действовавший совершенно бесконтрольно. Когда впоследствии он стал печатать свои сочинения, то я часто говорил ему: «Зачем не берешь ты ничего за свои стихи, ведь Пушкин был не беднее тебя, однако платили же ему книгопродавцы по золотому за каждый стих», но он, смеясь, отвечал мне словами Гете:

Das Lied, das aus der Kehle dringtIst Lohn, der reichlig lohnet.

Он жил постоянно в Петербурге, а в Царское Село, где стояли гусары, езжал на ученья и дежурства. В том же полку служил родственник его Алексей Аркадьевич Столыпин, известный в школе, а потом и в свете, под именем Мунго[245]. Раз они вместе отправились в сентиментальное путешествие из Царского в Петергоф, которое Лермонтов описал в стихах:

Садится солнце за горой,Туман дымится над болотом,И вот, дорогой столбовой,Летят, склонившись над лукой.Два всадника, большим налетом и т. д.

В это время, т. е. до 1837 года, Лермонтов написал «Казначейшу», «Песню о царе Иоанне и купце Калашникове», начал роман в прозе без заглавия и драму в прозе «Два брата», переделал «Демона», набросал несколько сцен драмы «Арбенин» (в последствии названной «Маскарад»), и несколько мелких стихотворений, все это читалось дома, между короткими. В 1836 году, бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу.

В это же время[246] я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «вот новость — прочти», и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной.

Через Раевского Мишель познакомился с А. А. Краевским, которому отдавал впоследствии свои стихи для помещения в «Отечественных Записках». Раевский имел верный критический взгляд, его замечания и советы были не без пользы для Мишеля, который однако же все еще не хотел печатать свои произведения, и имя его оставалось неизвестно большинству публики, когда в январе 1837 года мы все были внезапно поражены слухом о смерти Пушкина. Современники помнят, какое потрясение известие это произвело в Петербурге. Лермонтов не был лично знаком с Пушкиным, но мог и умел ценить его. Под свежим еще влиянием истинного горя и негодования, возбужденного в нем этим святотатственным убийством, он, в один присест, написал несколько строф, разнесшихся в два дня по всему городу. С тех пор всем, кому дорого русское слово, стало известно имя Лермонтова.

Стихи эти были написаны с эпиграфом из неизданной трагедии г. Жандра[247] «Венцеслав»:

Отмщенья, государь! отмщенья!Паду к ногам твоим,Будь справедлив и накажи убийцу,Чтоб казнь его в позднейшие векаТвой правый суд потомству возвестила,Чтоб видели злодеи в ней пример.

Не привожу самих стихов, так как они уже напечатаны вполне; последнего издания сочинений Лермонтова мне не случилось еще видеть, последнюю же строфу стихотворения «На смерть Пушкина» прочел я в №87 «С.-Петербургских Ведомостей», и не могу с сожалением не заметить, что в первых пяти строчках, случайно попавшихся мне и принадлежащих новому изданию, находятся две ошибки и один пропуск:

А вы, надменные потомки,Известных подлостью прославленных отцов,Пятою рабскою поправшие обломкиИгрою счастия униженных рабов!Свободы, гения и славы палачи!

Вместо «известных», написано было «известной», вместо «униженных рабов», «униженных родов». Между четвертою и пятою строчкой пропущен стих:

Вы, дерзкою толпой стоящие [у трона]

Если его нельзя было напечатать, то следовало обозначить точками, как это обыкновенно делается, в противном случае может выйти (как и случилось здесь) нескладица и недочет в рифмах, которые напрасно читатель припишет поэту[248].

Не лучше ли было бы, вместо того, чтобы печатать плохие, заброшенные стихи Лермонтова, издать тщательнее те, которые достойны его имени.

Не трудно представить себе, какое впечатление строфы «На смерть Пушкина» произвели в публике, но они имели и другое действие. Лермонтова посадили под арест в одну из комнат верхнего этажа здания Главного Штаба, откуда он отправился на Кавказ прапорщиком в Нижегородский драгунский полк. Раевский попался тоже под сюркуп, его с гауптвахты, что на Сенной, перевели на службу в Петрозаводск; на меня же полковник Кривопишин, производивший у нас домашний обыск, не удостоил обратить, по счастию, никакого внимания, и как я, так и тщательно списанный экземпляр подвергнувшихся гонению стихов, остались невредимы.

Под арестом к Мишелю пускали только его камердинера, приносившего обед; Мишель велел завертывать хлеб в серую бумагу, и на этих клочках, с помощью вина, печной сажи и спички, написал несколько пьес, а именно: «Когда волнуется желтеющая нива»; «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою»; «Кто б ни был ты, печальный мой сосед», и переделал старую пьесу «Отворите мне темницу», прибавив к ней последнюю строфу «Но окно тюрьмы высоко».