Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 Страница 78

— Возьмите, подложите под подушку, помолитесь! то меня охватил такой страх, что даже сказать ничего не могла. В эту ужасную ночь я сидела около загроможденного стола, стоящего почему-то посередине комнаты, и еле держа перо, до того ослабела, писала пневматички в газеты о каком-то вечере в Союзе… Только бы что-нибудь делать, только бы не сойти с ума! Дифтерит? Круп? В лучшем случае воспаление легких? Очень много помогла а, может быть, и спасла все Н.И.Нелидова, к которой у меня осталось самое хорошее, благодарное чувство, не испорченное даже последующим разрывом. В те дни она по несколько раз в ночь заходила, не то что днем. Сердце у него потом очень ослабело, и несколько раз впрыскивали камфору… Дельбари определила ложный круп — я не совсем понимаю, что это такое. Во всяком случае, кончилось все это сильным бронхитом, от которого он, слава Богу, избавляется.

В эту ночь я была верующей. Образок взяла.

21 февраля 1932. Воскресенье

Вчера, в т<ак> н<азываемом> «Боле», после чуть ли не двухлетнего перерыва, читала стихи и неожиданно имела успех. Особенно понравилось первое:

Когда, скользя, обхватит шею[265]Худая, детская рука.

Хвалили даже те, от коих я этого никак не ждала. Даже Аттис, даже Рейзин. Говорили, что это одно из лучших стихотворений и лучшее из того, что сегодня читались. Единственно расхолаживающую струю внес Адамович — по теперешней своей моде он говорил о том, что вообще не понимает, «зачем все это писать?» Что все это очень хорошо сделано, очень умело и тонко, но с первой же строчки знаешь, чем все кончится. Но когда Рейзин, возражая, сказал, будто бы он упрекает меня в пустоте, он энергично запротестовал. А после вечера говорил мне, что он собственно не о моих стихах говорил, а скорее вообще, что мои стихи, «как всегда, хороши» и т. д. Может быть, я придаю слишком большое значение моему успеху, объясняю это тем, что давно не была «в свете» и давно нигде не выступала.

Больше всего неистовствовал Аничков. Вообще, немножко шут. И вскакивал, и руками размахивал, и орал, и «гром победы раздавайся», и даже прослезился. Говорил, что сын у меня великолепный, и муж хороший, на что Мамченко ему возразил, что «Я знаю Кнорринг тоже давно, и знаю, что ей наплевать и на сына, и на мужа, а живет она в другом…»

А Аня Земит (известная скандалистка), уходя, бросила мне:

— Хоть вы и жена Софиева, а все-таки хорошие стихи пишете!

Все начинали словами: «Я Кнорринг давно знаю» и на основании этого говорили о творчестве, о биографии, также переплетая и то и другое.

1 мая 1932. Пасха. Воскресенье

Два раза была с Юрием у Ходасевича[266]. Мне там нравится, хотя за последний визит я не проронила ни одного слова. Ходасевич представляется мне очень большой величиной. Встречаю там Терапиано. Не скажу, что это мне было так уж приятно.

Сегодня Пасха. Тоска поэтому полная. Делать нечего. Никого нет — напрасно черное платье надела.

Денег нет. И с квартирой! А через месяц Борис Александрович должен приехать. Положение таково, что выхода я не вижу. Поэтому и спокойна. Пусть все делается помимо меня, а я посмотрю, что выйдет. Самой принимать участие в чем-либо — у меня нет никакого желания.

22 июня 1932. Среда

С тех пор, как я в Медонском лесу пила с Виктором Мамченко на брудершафт, Терапиано исчез бесследно из моих мыслей. А у меня какое-то светлое и радостное настроение.

Оглядываюсь на прошлое. 5 лет назад я этого человека ненавидела зверской ненавистью, а теперь я называю его другом и братом. И, может быть, потому, что я так его полюбила и столько говорила о нем плохого, мне теперь все время хочется говорить о нем хорошо. И мне радостно, когда я вижу его, когда говорю с ним, и хоть часто мне хочется с ним спорить, но уже без раздражения и злобы, а с какой-то нежностью даже. И от него хочется чего-то особенного, даже страшно было встречаться первое время, а теперь вижу, что не ошибаюсь. Вчера он сказал мне:

— Я тебя ведь очень люблю. Совсем по-особенному к тебе отношусь.

И я это знаю. У меня самой такое же отношение к нему. Что бы там ни было, каков бы он ни был, неумен и, может быть, до тупости фанатично заумен, труден и, может быть, социально опасен («Горгулов»), а все-таки он человек с большой буквы. Он не пошляк. Он не предаст и не скажет про тебя гадость. Он по-настоящему добр и не задумается отдать все, даже жизнь, если это будет нужно. Он всегда искренен и всегда правдив, это-то и делает его трудным.

И я, несмотря на все перепетии наших отношений, все-таки очень его люблю.

5 октября 1932. Среда

Конечно, из Bougele все казалось иначе[267]: и Юрий, и квартира, и вся наша жизнь будущая. Особенно после Юриного приезда в деревню. За эти два дня казалось, что вернулось очень далекое время, что «счастье» у нас в руках, и что мы нужны друг другу. Недаром же я была так счастлива эти 2 1/2 месяца в деревне. Я теперь вижу, что была не права.

А вот и Париж. Правда, устраиваем нашу маленькую квартиру, что нас занимает и радует. С утра я с радостью принимаюсь за уборку, натираю полы, навожу лоск. Юра придет и все испортит. Ну, да не в этом дело. Начинает становиться уютно. Коплю гроши, чтобы купить то занавески, то скатерть, то еще что-нибудь для квартиры. Наслаждаюсь тем, что все налаживается — одиночеством. Юрий как придет и до утра, пока не уйдет, все жалуется, то на горло, то на гланды, то на легкие. Должно быть, без меня он был здоровее. Да, правда, мы оба одинаково невнимательны друг к другу. Но теперь я думаю об этом спокойно. Вероятно, мы также безразличны друг другу.

Завтра уезжает Е.А.Кутузова. С ней связана у меня целая эпоха[268] — Bougele. За это время я очень привязалась к ней и очень ее полюбила. Только Ларика терпеть не могу[269], а Е<лену> А<лександровну> люблю. Эти месяцы мы были с ней совсем одни, жизнь была общая, и даже горе ее было общее. Плакала-то из-за него, во всяком случае, больше, чем она. И вот она уезжает к мужу. Без всяких иллюзий (да ведь я тоже теперь живу без всяких иллюзий!). И мне ее бесконечно жалко.

15 октября 1932. Суббота

Эпизод с Игорем.

Оделся он в штаны, очевидно в темноте не нашел трико, да еще говорит, что дождик тут намочил и вытирает тряпкой. Я страшно рассердилась, раскричалась. Он: «Мама».

— И не называй меня больше мамой! Я тебе больше не мама! Мне стыдно, что у меня такой сын, не зови меня мамой!.. — и много еще жалостных слов.