Марина Самарина - «…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего Страница 8

А в истории рождения Царя-Голубя, которое планирует Кудеяров, явной пародии на апокрифическую историю рождения Иисуса Христа,[51] столяр берет на себя функции Иосифа, оберегающего Марию, но сам избирает «человечка» на роль отца «дити». Дарьяльскому же, таким образом, отводится роль Бога-Отца.

Столяр-проповедник, произносящий речи о скором воплощении «в плоть человеков» Царя-Голубя, уподобляется Иоанну Крестителю и другим пророкам.

Как свидетельствуют документы, разного рода смешения и «слипания» различных божественных ипостасей в одну были свойственны сектантам, в частности хлыстам[52], но для Белого, безусловно, это признак неистинности голубиной веры.

Смешение героев, смешение времен, «вертимое плясание» во время молельного действа – всё это, по Белому, означает, что дух, чьё присутствие явно обнаруживается среди голубей в процессе «деланья», не Святой, а нечистый.

«Дух духу рознь». «Преображения» голубей

Подсказка дается писателем через самого Кудеярова, напоминающего Абраму, что «дух духу рознь, то дух, а то враг». Естественно, что последний воздействует на человека сообразно своей сущности, не развивая, а порабощая его душу.

Практически все сектанты превращаются в руках главы согласия в марионеток, без сомнений и колебаний исполняющих его распоряжения. Например, Фёкла Еропегина поила мужа присланными Кудеяровым травками и «дивилась», что муж её всё больше сдает, но только «дивилась», даже мысли, связывающей два эти процесса, не мелькнуло в её голове.

Показательно, что большая часть сектантов, в особенности те, кто играет важную сюжетную роль, женщины: Матрёна, купчиха Еропегина, Аннушка-Голубятня. Среди безымянных голубей тоже преобладают женщины: старушенция из приюта, барышни и мещаночки (110), – что можно объяснить пассивной и потому легче поддающейся внушению женской природой.

Совершенно разные люди, вступив в секту, приобретают внешнее сходство. Так, описание внешности Матрёны основано на противопоставлении её «все осветляющих» глаз и остального неприглядного облика. И на том же приёме построен портрет Фёклы Матвеевны Еропегиной. Эти портреты у Белого по-своему иллюстрируют известную поговорку «глаза – зеркало души»: глаза отражают происходящие с душой изменения, но, так как свет в глазах зажигается молитвами, а молитвы сочинены столяром, «лучистость» глаз показывает не высокую степень чистоты души, а всё большую её зачарованность.

Кроме того, ср. портреты Матрёны:

«…придавали этому лицу особое выражение крупные, красные, влажно оттопыренные и будто любострастьем усмехнувшиеся раз навсегда губы на иссиня-белом, рябом, тайным каким-то огнем испепеленном лице; и все-то волос кирпичного цвета клоки вырывались нагло из-под красного с белыми яблоками платка столярихи…» (223–224) —

и Ивана Огня:

«…рябой мужик, покрытый волосами, с до ужаса красными веснушками»; «волчье это лицо внизу кончалось до ужаса красным клоком волос, и кончалось оно сверху – до ужаса красным вихром; неизвестно чего, но чего-то раз навсегда испугался Огонь…» (106).

Можно предположить, что в каждого из этих персонажей определенные, самые характерные их свойства: «любострастье» в Матрёну, «страх и злость» в Ивана – вложены Кудеяровым.

Жертва Кудеярова, купец Еропегин внешне похож на столяра. Во-первых, их сближает образ паука.

Ср. о Еропегине:

«паучьи пальцы»; «все-то Лука Силыч из сундука потаскал, закопошился у утвари – белый, хилый и цепкий в длиннополом черном своем сюртуке, забарахтался он среди шелков да рубах, будто среди паутины паук» (268);

и о Кудеярове:

«он, сидючи в углу, быстро перебирает руками и, быстро, будто лапками перебирает нити паук» (310).

Во-вторых, в описаниях обоих подчеркивается «мертвость» и «сухость». Лицо Кудеярова многократно названо зеленым («был же он в обычные дни зеленый и хворый»), «зеленым» же, с «блистающими на солнце глазами» изображен накануне отравления и Еропегин.

«Строгий лик иконописный» столяра отражается в «иконописном, будто с иконы сошедшем, старце» Еропегине. В действительности иконописность эта мнимая у обоих: в лице столяра Дарьяльский заметил-таки «смесь свинописи с иконописью», о Еропегине сказано сразу: «имел смрадную душонку».

Кроме того, Белый пишет, что лик Луки Силыча отражал душу Фёклы Матвеевны, тогда как её неприглядная внешность была выражением отвратительной сущности самого купца, и это значит, что душа купчиха всё больше зависима от столяра.

В связи со столяром в романе несколько раз возникает образ волка. Идущий из русского фольклора, он намекает на колдовские способности Кудеярова, поскольку «согласно с демонским характером колдунов, одно из главных их превращений есть превращение в волка…»[53]. Многочисленные аналогичные сравнения Дарьяльского и Ивана Огня говорят об их околдованности кудесником Кудеяровым, так как, «по русским поверьям, вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие звериный образ, или простые люди, превращенные в волков чарами колдовства»[54].

Сходство в изображении Кудеярова и Дарьяльского, уже отмечавшееся исследователями,[55] также средство показать зачарованность главного героя столяром. Жертвой последнего Дарьяльский становится уже в самом начале романа – в тот миг, когда впервые на душе его пошли «разводы какие-то». Затем он надевает красную рубаху, и глаза его, прежде названные «черными», «с поволокой» (черные очи – деталь портрета баронессы Тодрабе-Граабен) становятся «зелеными угольями», как у Кудеярова. Здесь Белый использует приём, распространенный в народных сказаниях о превращении колдунами людей в оборотней и о возвращении таким жертвам-оборотням человеческого облика: «Как набрасывание мохнатой шкуры или пернатой сорочки… превращает человека зверем или птицею, так точно набрасывание людской одежды… должно возвращать оборотню образ и подобие человека»[56]. По мере изнашивания рубахи Дарьяльский постепенно избавляется от кудеяровских чар, а сняв рубаху, выходит из-под давления гипноза.

То обстоятельство, что Кудеяров как бы отражается и в сектантах и в пострадавших от него, подсказывает мысль, что и голуби – жертвы столяра. Многочисленные сравнения Кудеярова с пауком приобретают в связи с этим дополнительный смысл: если столяр паук, то Матрёна, Петр, купчиха Еропегина и другие сектанты – мухи, попавшие в его сети: «паутина, вся невидимая, ставшая видимой на мгновение, уже потухла, дрябло повисла – будто и нет её; но она висит; всякий, входящий в избу, о нее спотыкается, в нее запутается, и её за собой, уходя, потащит домой из избы; а коли у него есть жена, запутается и жена…».

Потерявший по вступлении в секту не только способность думать, но и собственную волю, человек превращается в средство для достижения чужих целей. Личности в кудеяровской секте нет места, личное начало безжалостно стирается столяром. В описании то одного, то другого голубя начинает звучать мотив смерти: Матрёна – «зеленый труп»; Аннушка-Голубятня, «бледная, как смерть», летает «бескровным нетопырем по коридору»; страшный гость Кудеярова Сухоруков – «бескровный мещанин», многократно названный «дохлым», «дохленьким». Жертвенное положение голубей становится очевидным в конце романа: когда Петр решает оставить секту, его убивают.

Почему же бредящий Древней Грецией Дарьяльский так долго не мог увидеть столь очевидных отличий секты от общины мистов? Потому что пошел в секту за Матрёной, в ней, а не в красавице Кате видя теперь «свою зарю».

Почему ошибся Дарьяльский, или Как отличить Зарю от Астарты?

Поиски новой религии, которыми занят Дарьяльский, это поиски синтеза, поскольку истинная религия «та, которая всё в себе содержит» (Соловьев). Синтез же должен проявляться на всех уровнях, в том числе, и на уровне стихий.

Сам Дарьяльский связан со стихией огня. Ассоциация создается благодаря красной рубахе и «шапке пепельных вьющихся кудрей». Огню, для того чтобы гореть, нужен воздух. «Будущего семенам», которые носит в себе Дарьяльский, нужна земля, чтобы семена эти проросли, «и оттого-то он к народной земле так припал и к молитвам народа о земле так припал». И ещё семенам нужна вода. И если земля – это народ, то, значит, Заря, зов которой слышит Дарьяльский, которая вдохновляет и, как верит герой, защищает его, – это и воздух, и вода. Так же говорит о ней В.С. Соловьев в цитированном уже стихотворении: «…В свете немеркнущем новой богини небо слилося с пучиною вод». Небо, или воздух, в мифологиях символизирует мысль, вода же – чувство.

Заметим кстати, что с начала произведения Белый показывает, как трудно Дарьяльскому разделить, различить воду и небо, отделить фантазии, образы от реальности: «Ясный солнечный день, ясная солнечная водица: голубая такая; коли заглянуть, не знаешь, вода ли то или небо. Ей, молодец, закружится голова, отойди!» При этом воздух умного, образованного Дарьяльского пугает: «А небо? А бледный воздух его, сперва бледный, а коли приглядеться, вовсе черный воздух?.. Вздрогнул Дарьяльский, будто тайная погрозила ему там опасность, как грозила она ему не раз, будто тайно его призывала страшная, от века заключенная в небе тайна, и он сказал себе: “Ей, не бойся, не в воздухе ты – смотри, грустно вода похлюпывает у мостков”» (37). Стихия воздуха, мысли не является родной для героя: он предпочитает жить чувствами, фантазиями. Но в отражении, а значит, и в фантазиях всё перевернуто с ног на голову. Об этом Дарьяльский забывает.