Маргарита Имшенецкая - Забытая сказка Страница 8

Мой дорогой, обаятельный, безгранично любимый отец не знал, не предполагал эту подчас непосильную с детства борьбу. Я любила не скрипку, а рояль. Началось это еще со времен няни Карповны, лет так с четырех-пяти. Очень часто отец по вечерам играл на рояле до позднего времени. Укладывали меня спать в восемь часов вечера, проснувшись ночью, я всегда слышала глухо долетавшие до меня звуки рояля, тихонечко вставала, чтобы не разбудить няню Карповну, и раскрывала настежь двери нашей комнаты. Меня влекли звуки, чаровали, сливаясь как бы в одно с фантастическими сказками няни Карповны.

По утрам няня бывала очень обеспокоена, находя двери нашей комнаты открытыми.

— Это что же, батюшки, мать честная, ведь своими руками закрывала, — бормотала она.

Стала закрывать двери на ключ, но и это не помогало, дело дошло до святой воды. Ну, тут уж пришлось признаться, что бесовской силой являлась я. Няня была озадачена и разгневана, но поток моих поцелуев всегда прекращал ее неудовольствие. Примиряюще ворча, она добавляла:

— У, баловница, нет на тебя управы, горе мне потатчице.

Подошло время начала моего общего образования. Ни в институт, ни в гимназию отец ни за что не хотел меня отдать. Я проходила гимназический курс дома, держала экзамен каждый год экстерном. У меня было четыре учителя и пятый, профессор, мой отец.

Учитель математики, как и сама математика, никогда не интересовали меня, но учитель русского языка, в особенности при изучении литературы и словесности, увлекал меня красотами русской речи.

Добродушный батюшка преподавал Закон Божий. Начали мы с молитв и Ветхого Завета. Если бы батюшка был сух и строг, как учитель математики, то мне и в голову бы не пришло засыпать его вопросами, не соответствующими ни его сану, ни преподаваемому им предмету. Терпел он, родненький, терпел и наконец возмущенно сказал:

— Ну, будет тебе немало на том свете, богохульница! Ярко вспыхнул образ Карповны, «тот свет», бесы, сковородка, последствия. Больше подобных вопросов батюшке я не задавала.

Француженка была типичной «мадемуазель», которые наводняли наши дворянские семьи в роли гувернанток.

Будучи блестяще, всесторонне образованным, мой отец не скупился обогатить меня самыми подробными сведениями по географии и истории. Он с поразительным терпением и умением делал мертвый предмет интересным и живым. Отец обыкновенно говорил:

— Ну, куда мы сегодня попутешествуем? Скажем, на Северный полюс.

Самоедов, суровую природу, белых медведей, пингвинов, а в особенности собак, обслуживающих самоедов, я представляла себе, как живых. Все это сопровождалось снимками, гравюрами, картинами и рассказами об их суровой жизни. Отец был живой книгой, урок до мельчайших подробностей запоминался быстро и легко.

Таким же путем знакомил он меня с историей государства Российского и всего земного шара. Он передал мне свою любовь к России, Москве, к последней он питал, хотя и не был москвичом, особое нежное чувство. Все, все, что он успел развернуть передо мной, запечатлелось на всю жизнь.

Первые два учебных года прошли благополучно, мне минуло двенадцать лет. У меня не было времени для проведения в жизнь каких-либо предприятий моего беспокойного ума. Разве вот только не так давно, будучи в весьма приподнятом веселом настроении, я съехала верхом по перилам с верхнего этажа и очутилась в объятиях отца.

— Молодец, — сказал он, — очень смело. Но жаль, как женщина ты теряешь свою обаятельность.

Больше он ничего не сказал. Слово «обаятельность» показалось знакомым. Долго, мучительно долго припоминала я: лицеист, первый бал, вальс — вспомнила: «Вы обаятельны». Перила и желание скатываться с них не привлекали больше.

Это был период, когда девочки торопятся казаться старше, прибавляют года и мечтают о длинных платьях, больших шляпах, обязательно с перьями, обо всем, что делает их, как тогда казалось, сразу взрослыми. Помню, как я приставала к матери, чтобы она сделала мне, тринадцатилетней девочке, черное бархатное платье с длинным шлейфом, обтягивающее, как перчатка, но с пышным бюстом. Как мать ни убеждала, что это уродливо, но я настаивала, и так ей надоела со своей нелепой идеей, что наконец она не без грусти воскликнула:

— Господи, откуда это у тебя? И от кого это? Но меня это не останавливало, я настаивала на своем.

— Хорошо, — сказала она, выведенная из терпения, — иди к папе, если он разрешит…

Идти к папе? Я дошла до дверей всегда закрытого кабинета, подержалась за ручку, и вернулась обратно. Больше я к матери не приставала. А откуда это было у меня? Да, конечно, из Машиных «романических романов».

С тринадцати лет я жадно глотала обширную библиотеку отца. Конечно, читала по ночам; книжки хранились под матрасом, выкрадывались, когда родителей не было дома. Вы не думайте, что у меня книг не было, полон шкаф. Рассказы Клавдии Лукашевич, Лидии Чарской и журналы, все соответственно моему возрасту. Но, к сожалению, я не читала, а как уже сказала, «глотала», и мне их было мало, а перечитывать не очень нравилось.

Воровство книг, книг запретных, породила следующая фраза отца на мою просьбу дать мне книгу из его библиотеки, он сказал:

— К сожалению, эти слишком серьезны, эти еще очень рано.

— А эти папа? — перебила я его. — Эти красивые, в красном сафьяновом переплете?

— Ну уж нет, я совсем не хочу, чтобы ты их когда-либо читала.

С них-то я и начала. Бальзак, Жорж Санд, Золя, Мопассан и другие. Конечно, сами понимаете, могли ли они быть мне понятны тогда. Потом я прикоснулась к тому, «что еще рано», как сказал отец. Это были наши классики. Вот их-то проглотить я не смогла.

Как Гоголевский Петрушка из «Мертвых душ», был зачарован и восхищен, что из букв слова выходят, так и меня поразило построение фраз; вот все слова знакомые, но до чего же они красиво подобраны. Некоторые места я читала, перечитывала; даже заучивала наизусть.

Описание природы, обрисовка наружности или характера, незаметный штрих, мазок приковывали мое внимание. Может еще и неосознанно, но я почувствовала, поняла красоту изложения моего родного русского языка. Страницы философии, психологии и все непонятное казались трудными пассажами, и я их пока откладывала в сторону, на после. Мастерство обращения с подбором слов, превращение их в музыкальные фразы, поразило, увлекло в новый мир восприятий.

Мне казалось, что я открыла несметные богатства: новые мысли, новых людей, новую жизнь, в которую я вошла. Я жила, любила и страдала вместе с героями Толстого, Тургенева, Гончарова, все, что я успела перечитать до четырнадцати лет. Проявление душевных взлетов, сдвигов, все, все, что касалось работы души, сердечного побуждения, так сильно овладевали мною, что я как бы перевоплощалась в моих книжных героев, жила, следила, следовала за ними.