Шарль Митчи - Тамбов. Хроника плена. Воспоминания Страница 8

Как уже говорилось, эльзасцы, родившиеся между 1914 и 1919 годами, стали получать повестки в призывную комиссию начиная с 4 февраля 1943 года. Однако на тот момент эта мера относилась только к тем, кто жил в Эльзасе. А мы — те, кто был отправлен на работу в Германию: учителя, служащие и рабочие, — получили право на небольшую отсрочку. Но в конце весны настал и наш час. Когда мне пришла повестка с приказом явиться на медицинскую комиссию во Фрайбурге (точную дату я не помню), я работал в Ашкаррене вместе с моим коллегой и дорогим другом Жаном Лангом (он был на шесть лет старше меня).

Пока мы стояли, выстроенные в ряд, абсолютно голые, перед военными врачами, я вдруг заметил рядом со мной знакомое лицо. Это был Фриц Баумгарт, один из моих бывших учеников в Сульцерене, тот самый, который в 1936 году, прямо перед Рождеством, ловко стянул в моем кабинете выручку от продажи антитуберкулёзных марок! Я увидел его во второй и последний раз полутора годами позже в тамбовском лагере, где он менял жизенно необходимый ему кусок хлеба на щепотку mahorka[23] — грубого русского табака. Результат не заставил себя долго ждать — три недели спустя он плачевно закончил свою молодую жизнь в лагерном бараке-лазарете.

Во время обследования в призывной комиссии я получил научное доказательство того, что у меня дальтонизм — нарушение цветового восприятия. Надо было различить на картинке из множества разноцветных кусочков цифры, сформированные из точек одного цвета. Из двадцати предложенных цифр я смог прочесть всего три!

В результате этого визита к врачам я был объявлен, как почти все мои товарищи, K.V. — Kriegsverwengungfähig — годен к военной службе, может воевать. Ничего не оставалось, как ждать неминуемый Stellungsbefehl — вызов на службу в вермахт. В середине июня мне пришёл приказ явиться 23 июня 1943 года на вокзал в Кольмаре, при себе надо было иметь запас продовольствия на один день и чемодан, чтобы отправить домой гражданскую одежду. Я договорился со своим другом Альфредом Хабре, который потом стал учителем начальных классов в Сульцерене и которого я знал со школьной скамьи, что мы повезём только один чемодан на двоих, мой. Цель нашего путешествия и место призыва — Росток, большой порт на Балтике. Часть, к которой мы были прикомандированы, называлась Infanterie-Panzerjäger-Ersatz-Kompanie 522, там мы должны были пройти обучение. Мой друг Дольфи, Адольф Лохштеттер, крёстный моего малыша Хансала[24], был вместе с нами, но мы должны были расстаться чуть раньше, не доезжая Ростока, чтобы он мог явиться в свою часть в Нойстрелице.

Поскольку призывников из Кольмара было всего несколько десятков человек, а не сотен, как это было в прошлые отправки, начальство не испугалось разгула антинемецких манифестаций и близким родственникам разрешили пройти на платформу, откуда мы должны были отправляться.

Отъезд

Прощание, хотя и трудное, не было очень мучительным, так как мы были уверены, что через три месяца, по окончании обучения, нам предоставят Heimaturlaub (отпуск домой), который по правилам вермахта предоставляли всем перед отправкой в действующую армию. Тогда я еще не знал, что увижу своих только через двадцать шесть месяцев! Моя жена держалась очень мужественно, она не проронила ни слезинки! Затем нас посадили в вагоны под руководством нескольких унтер-офицеров, совсем не агрессивных, исключительно счастливых оттого, что они не на фронте. Мы вели себя довольно вызывающе, разговаривали между собой по-французски, и скоро из вагонов стали раздаваться отрывки из «Марсельезы» и «Лотарингского марша». Свисток, поезд отправляется. Последнее «до свидания», взмахи руками, и скоро любимые лица исчезли вместе с последними домами Кольмара.

В этот день мы добрались только до Фрайбурга, нас разместили в школе, где мы должны были провести два дня в ожидании других групп наших товарищей, принудительно призванных из всех уголков Эльзаса. Нам разрешили ненадолго выходить в город, и Дольфи, к своей радости, за эти два дня разыскал свою немецкую приятельницу, графиню, с которой он познакомился, когда преподавал в одной шварцвальдской деревне.

В день отъезда нас набралось, по всей вероятности, более тысячи человек, направлявшихся в Северную Германию, где нас ждали радости прусской муштры. В каждом вагоне (это были все-таки пассажирские, а не товарные вагоны) было три-четыре унтер-офицера — des Gefreite (капралы), des Obergefreite (старшие капралы), des Unteroffiziere (сержанты), в их обязанности входило следить за нами и давить в зародыше любые поползновения к нарушению дисциплины или профранцузские выступления. Но они не учли характер наших эльзасцев. Из чемоданов немедленно появились приличные куски сала, бутылки с вином и шнапсом. Даже самые чёрствые из наших охранников не могли устоять перед таким соблазном! Через час большинство из них уже лежало на скамейках или под ними, убаюкиваемые «Марсельезой», «Походной песней», «Мадлон», «Лотарингским маршем». Пытаясь доказать, что для немцев война уже проиграна, мы рассказывали им последние новости с фронта, которые нам удалось услышать перед отъездом по лондонскому радио. Наша работа по подрыву боевого духа немецких войск началась! Через несколько часов, придя в себя после этой пьянки, они ничего не помнили, но я уверен, что некоторые наши слова всё-таки остались в их подсознании.

В Ростоке

На следующее утро мы наконец приехали в пункт назначения и отправились в казарму пешком, не зайдя в Росток — так я в нём и не побывал! Уже издали мы услышали: «Rechts…um! In Gleichschritt… marsch! Gewehr…über!» (Напра…во! Шагом… марш! Ружье на левое плечо!). Кричали не слишком приятными голосами со специфическим прусским акцентом. Сцена, открывшаяся нашим взорам во дворе казармы, предвещала, что это и станет нашей жизнью — повсюду крики, свистки, окрики. Марш, стой, налево, направо, кругом, бегом, отбой, подъём… И всем этим управляют дирижёры — боги казармы Herr Gefreiter (господин капрал), Herr Obergefreite (господин старший капрал), Herr Unteroffizier (господин сержант). Зачастую полные ничтожества в гражданской жизни, которые тут чувствуют себя всесильными.

Мы наконец прозрели. До этих пор мы не до конца понимали, что с нами произошло, но сейчас нужно было отказаться от наших гражданских привычек и надеть омерзительную немецкую форму. Теперь-то мы поняли всю тяжесть ситуации. У нас было ощущение, что мы не только теряем свою национальную принадлежность, но даже и личность, и душу! Больше ничто не отличает нас от других, эта униформа погрузила нас в трясину, выбраться из которой будет непросто, и неизвестно, удастся ли выбраться когда-нибудь?