Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо Страница 8

Однако на следующий день я осознал, что, если я не хочу околеть от голода по пути в Мадрид, мне придётся последовать совету дона

Кармело. За всю дорогу он не давал мне ничего, кроме редкой сухой корки или уже обглоданной косточки, оставшейся от его собственной трапезы.

Как же мне выжить? Я вырос в городе, в господском доме, где обо мне заботились и где меня, как я теперь понимаю, любили. Никогда прежде я не знал ни голода, ни холода, ни подобного небрежения. Весь смысл существования дона Кармело сводился к пению и танцам у цыганских костров после захода солнца — а не случалось табора, так он находил цыганскую таверну в каком-нибудь городке и предавался радостям жизни. Уж не знаю, как у него хватало сил идти целый день, а потом плясать до полуночи. Верно, он был железный. Что до меня, я и вправду научился красть фрукты и капусту, а как-то раз мне посчастливилось найти на дороге буханку хлеба, выпавшую из тюка прошедших здесь раньше путников, и я жадно, всухомятку, съел её до последней крошки. Но вот прокрасться на луг и подоить корову или овцу, как делал дон Кармело, я попросту не умел, как не умел поймать горлицу или курицу и одним движением свернуть ей шею.

А уж как ставить силки{10} на кроликов, я и вовсе не знал.

Но недаром говорится, что нужда — лучший учитель. Я вскоре приноровился засыпать мгновенно, едва мы распрягали мулов: падал на землю около животных — неважно, за околицей деревни или на постоялом дворе — и проваливался в сон. А потом, ещё затемно, просыпался и шёл в ближайшую церковь просить подаяние. Я сидел на ступенях Божьего храма и просил о милосердии — ведь этим не гнушался и брат Исидро. Утренняя проповедь смягчала сердца, возвышала души, и многие люди бросали мне в протянутую руку монетки, которых иногда хватало, чтобы купить хлеба на весь день. В неудачные дни я просто стучался в двери и просил незнакомых людей дать мне хоть какой-нибудь еды. Думаю, мой тогдашний вид мог растрогать кого угодно: худой, как тростинка, в лохмотьях, да порой ещё и с кровоподтеком, потому что на тумаки дон Кармело не скупился.

Проснувшись, цыган часто жарил себе птиц на вертеле или разогревал над костром целую колбасу, так что ароматный жир, шипя, капал в пламя. После завтрака дон Кармело принимался кормить мулов и навьючивать на них поклажу — это он всегда делал очень тщательно. Я же возвращался с тёплым, только из печки, хлебом, а иногда и с парой яиц, которые выпивал сырыми.

Так я придумал свою систему выживания, и дон Кармело начал поглядывать на меня с любопытством. Наконец он решил, что я питаюсь вполне сносно, и потребовал, чтобы я приносил хлеб и на его долю.

К этому времени мы уже миновали сухие, пыльные равнины Ламанчи и теперь поднимались в горы. Ночами стало очень холодно. Обувь моя совершенно сносилась, и я, по примеру многих нищих, обмотал ноги тряпьём. Я снова оголодал, потому что деревни на нашем пути попадались всё реже и ночевать приходилось вдали от жилья. Как и все его соплеменники, дон Кармело умел разбить лагерь где угодно: всегда находил укромное местечко вблизи воды, защищённое от ветра пригорком или перелеском. Но когда рядом не случалось табора и ему не с кем было устраивать дикие цыганские пляски, он находил себе иное развлечение: он меня бил.

Я терпел побои, пока мы не добрались до какого-то большого города. Там я решил спрятаться от моего истязателя и добираться в Мадрид в одиночку.

Но спрятаться от дона Кармело оказалось не так уж просто. Говорят, цыгане умеют читать мысли, а прочитать мои незатейливые мысли не составляло большого труда. Погонщик встал в тот день в такую же рань, как и я, прокрался за мной к церкви, и как только в мою протянутую ладонь упали три монеты, он схватил меня за шиворот — чуть вовсе не стянул с меня моё жалкое, ветхое рубище — и потащил в лавку пекаря. Едва я купил булку, он тут же отобрал её целиком и пошёл враскачку по улице прочь, откусывая огромные куски и весело насвистывая. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться к ступеням церкви и дожидаться окончания следующей службы. Но я не прошёл и нескольких шагов, как на плечо мне опустилась волосатая лапища. Я съёжился, уверенный, что это вернулся дон Кармело. Но это был дон Димас, городской пекарь.

— Этот цыган — твой хозяин ? — спросил он хриплым шёпотом. Я, конечно, родился рабом, но гордости во мне тоже хватало.

— Разумеется, нет. С каких это пор цыганам позволяется иметь рабов? — презрительно сказал я и, вспомнив красивое витиеватое выражение, добавил: — Волею враждебных судеб я оказался в его караване. Он гонит мулов с добром в Мадрид, моему хозяину. — И тут же с тревогой спросил: — А до Мадрида далеко?

Пекарь, тучный и туповатый с виду человек в белом запачканном переднике и высоком колпаке, задумчиво почесал в затылке.

— Я про Мадрид не знаю, — пробормотал он. — Должно быть, далеко. Никто из наших там не бывал.

— А зачем вы меня остановили? — спросил я. — Почему спросили про цыгана?

— Да у меня мальчишка-подручный заболел, а мне непременно нужен помощник — муку подгребать и дрова в печку подбрасывать.

-— Возьмите меня! Возьмите! — взмолился я, враз позабыв о гордости и благородном воспитании, которые, откровенно говоря, не очень-то вязались с моим внешним видом зачуханного, тощего оборванца. — Я буду стараться! Только не говорите дону Кармело! Лучше я потом сам доберусь до Мадрида, без его пинков и затрещин, и найду моего настоящего хозяина.

— Возьму, так и быть, — сказал он. — За ночлег и две буханки в день.

Маленькие глазки пекаря жадно заблестели. Но эта алчность мне тоже была знакома, и я приготовился дать отпор.

— Ну уж нет, — возразил я. — Две буханки само собой, но когда у вас на столе будут мясо и сыр, я тоже буду их есть, а когда уйду, вы дадите мне в дорогу тёплый плащ.

— Сколько