Иннокентий Смоктуновский - Ненавижу войну Страница 8

- Можно, я скажу?

- Нужно, товарищ Смоктуновский! - И он стал постукивать ножом по фужеру.

Вот здесь-то и пошел тот наворот. "Любезностью их не удивишь, - неслось во мне калейдоскопом, - и вообще нужно ли удивлять? Ну, в общем-то, неплохо бы, но как? Поблагодарю за внимание и доброту, однако это-то уж совсем не мое дело - что я, директор, начальник, главный режиссер?.. Скажу лучше, какое у них прекрасное искусство... нет, тоже не годится, это значит опять возврашаться к тому чуду вдохновения театра пантомимы, руководимому удивительным художником Генрихом Томашевским во Вроцлаве, и двум замечательным, одному просто прекрасному, спектаклям в Кракове, поставленным их молодым главным режиссером, но я так много и подробно говорил в моих бесчисленных интервью об этих спектаклях, что у слушающих может создаться впечатление, что ничего другого я теперь и смотреть-то не хочу и не буду, тем более что в Варшаве мне действительно не удалось еще ничего поглядеть я все еще работаю с той оравой корреспондентов. Вот, может быть, о том сказать, что уж очень велик интерес прессы и она набросилась... нет, лучше это подать в радостных, здоровых тонах: "Я счастлив, что меня чуть не раздавили... нет, это тоже что-то не туда, нет. Напомню им, что все они милые, славные люди... Но это и так видно без всяких высказываний, что об этом талдычить, к тому же подобная позиция не безопасна - могут счесть подхалимажем... И потом, кто тебе сказал, что все милы и хороши... ничего неизвестно: здесь - да, за таким столом попробуй-ка быть плохим - во понаставили сколько вод и сколько вин - тьма! Нет, начну с того, как прекрасна жизнь (и не беда, что они знают это не хуже меня) и как здорово придумал кто-то: поутру, когда все еще спят, вдруг с улицы, на которой стоит наша гостиница, тарарахнуло во сто литавр и барабанов, и медь труб, взревев бизонов стадом, подняла в то воскресное утро всех живущих в отеле. Повскакав с постелей, они долго стояли у окон, худо соображая: что это за громкоголосое веселье спозаранку и, придя в себя, наконец, любовались тысячью молодых, стройных поляков в военной форме, которые под ту же неусыпно бравурную музыку проделали весь тот путь в обратном направлении, и что все это просто замечательно, хотя бы по одному тому, что спать весною долго небезвредно - развивается авитаминоз, - это все знают и спорить никто не будет... однако скажи я об этом - могут как-нибудь не так понять. И еще много было всяких разных соображений, мыслей и взглядов. Когда излагаешь их, запершись в своей комнате дома и спокойно, по порядку, - это все выглядит убедительно, достойно и не так уж глупо, но если на тебя уставилось множество глаз, причем смотрят так, словно ты только что сказал, что это ты выдумал водопровод и таблицу Менделеева, - вот тут-то и попляшешь, голова кругом, мыслей много, но они как-то все прыгают и скачут, словно у них там своя олимпиада; а глаза Олега Николаевича уже просто кричат: "Ну что ты, Диоген, вылезешь ты из своей бочки, наконец, или нет?" - не сразу сообразишь что к чему, с какой полочки хватать! Тут нужны: воля, сдержанность, самодисциплина, стойкость - железо! Однако покой, расположенность нашего хозяина и добрая минута пришедшей простоты уберегли от болтовни, глупого оригинальничания. Все было скромно, достойно, настолько серьезно, что я сам был немало удивлен, и даже хотел в конце речи признаться, что сегодня я говорю на редкость ладно и что это они своим приемом подвигнули меня на этот шаг разума и покоя, но потом сообразил, что делать этого не следует - пусть думают, что я всегда такой умный!

- Иннокентий Михайлович, - обратился ко мне министр, - с вами как-то не связывается пережитое вами на войне. Ваше интервью в "Новостях" невероятно! - И он на память перечислил почти все города в Польше, в освобождении которых я принимал участие в 44-45 годах и которые упоминал в своем телевыступлении накануне. - Вы, должно быть, светлый человек, продолжал он, - но вчера в одном каком-то моменте до настороженности, до боли видно было, какой след оставила в вас деревня где-то под Торунем, кажется. Почему бы вам не съездить туда?

Настроение удавшегося выступления не устояло перед этим внезапным вторжением: я весь обмяк и даже однозначно ответить сразу не мог. В мыслях я не раз бывал у тех двух амбаров, на краю деревни; порою они виделись мне, но теперь, когда возникла реальная возможность быть там, видеть их - стало вдруг как-то душно. Я сидел и переживал вдруг поднявшийся внутри гул. Сорок лет, сорок длинных лет не смогли зарубцевать забвением происшедшего той ночью. Юрий Байдор - так звали моего представительного соседа - мягко смотрел, должно быть видел, что мне непросто, не подгонял с ответом.

- Страшно! - Единственное, что удалось, оттаяв, произнести.

Помолчали опять.

- Это не трудно будет организовать?

- Ничего нет проще. Съездите, телевидение туда с вами пошлем, - надо, чтоб такое знали.

- Простите, возражу: если можно, не посылайте телевидения - неизвестно, как буду чувствовать себя там, как поведу; то место для меня не частое, одно... и как оно аукнется теперь, через сорок лет - одному Богу известно...

- О-о, понимаю, как скажете, так и будет.

Эта фраза, этот человек, с его тактом и вниманием, "повинен" в появлении этих воспоминаний - спасибо ему! Мы с ним больше не увиделись: по истечении наших гастролей в Польше я вернулся в Союз, но он, не оставляя своей идеи с телевидением, через своих помощников (которые так трогательно провожали меня в аэропорту) просил набросать небольшой сценарий событий тех далеких лет в той деревне, и я, прикинув, что для 10-12 страниц текста мне достаточно будет месяца работы, пообещал через месяц, самое большее полтора, прислать готовое воспоминание в сценарном изложении. Но вот прошло уже полтора года, а я все никак не могу завершить начатого. Я никак не предполагал, что это все так сложно! И оказывается - стоит копнуть, разворошить, и память раскрывает щедро свои запылившиеся тайники и закоулки. Но и с ними я бы справился, пожалуй, и едва ли не в обещанный срок... но здесь вдруг основная моя работа пошла таким валом, что мне не хватало не только времени, чтоб одолеть ее, но я просто выбивался из сил, чтоб хоть как-то привести ее в обычную человеческую норму.

И вот все покатилось, набирая ритм и взволнованность. На мне сходились нити доброго десятка людей, вовлеченных в инерцию разматывающегося сорокалетнего воспоминания, - все крутилось, неслось и развивалось с таким напором, организационным рвением, что не оставляло никаких сомнений, что раньше все они тем или иным путем были связаны с прессой! То и дело приходилось прерывать тот, казалось, нескончаемый вал интервью и опять и снова снабжать участников поисков дополнительными данными о деревне, бегая теперь уже только к телефону. Все мои старания самому связаться с Яном, дозвониться до него оставались бесплодны. Его телефон был нем. Горничная по этажу и администратор гостиницы пожимали плечами: "Был и вчера, полдня говорил по телефону и даже обедал в номере, а вот потом - не знаем... не видели... должно быть, уехал, однако номер числится за ним... появится!" С более-менее размеренной рабочей жизнью артиста российского театра, приехавшего в Польщу с творческим отчетом, было блистательно покончено. Но даже в этой сгустившейся вокруг меня атмосфере совместная работа с польской прессой все еще продолжала катить, но уже не столь благостно и уютно. Ограниченность во времени, несколько повышенный организационный пыл и сама необычность поиска не замедлили сказаться: двумя днями позже в шумном вестибюле гостиницы, увидев меня издали, Ян, что-то быстро проговорив Андрею, пошел мне навстречу.