Михаил Пришвин - Дневники 1920-1922 Страница 8

Теперь будто частая сеть накинута на все это необъятное пространство и нет в нем страннику места. У оврага, занесенного снегом, стоит треснувшее оледенелое дерево, и далеко, далеко слышно, как от ветра злого скрипит оно на всю Скифию, и видно при свете волчьего месяца, как хлещут одно о другое его оледенелые ветви. Волчья жизнь вокруг, нет места страннику, только волки подходят к скрипучему дереву.

Нет, куда тут странствовать, вернуться бы в дом блудному сыну — вот вторая половина русской радости: из большого пространства вернуться в дом родной к родному уюту и сесть на доброе дело. Но где же этот дом, где домашний уют. <1 нрзб.> стоит желтый в родном городе, в нем побывали, видно, солдаты: окна выбиты, двери растащили на растопку соседи и бросили; один прохожий остановился на углу, помочился, пошел и другой за ним остановился — удобное место; и так все, кому есть нужда, подходят к этому месту только за этим, поганое место.

Диктатура босоты, порожденная государственной винной монополией… откуда-нибудь из спокойного места до того, наверно, понятно, отчего так все у нас вышло и что будет дальше, как и чем кончится эта диктатура босоты, порожденная государственной винной монополией.

10 Февраля. Когда вдумываешься в Достоевского, то ничего не остается неожиданного в современности («без чуда») и как будто в стороне живешь и никакой не было революции…

11 Февраля. Морозы лютые! Месяц просветил. Зато как ярки звезды по ночам! так царят над землей. С Левой каждый вечер говорим о звездах.

Лень — мать творчества и пороков, самая великая лень. И хорошо (если хорошо кончится).

В Иване Карамазове повторяется «Преступление и наказание», только сложнее дело и преступник раздвояется на эмигранта и уголовника (как в действительности).

Черта Ивана: вспыхнув для действия, внезапно охладевает (понял!).

12 Февраля. Нет ничего. В пустоте мародеры города, мужики и евреи работают.

— А это? — указывает на одежду на мне.

— Это на мне.

— Не продается?

Готовы все купить совсем с мясом.

В обычной жизни автор живет, как земельный собственник: владелец земли поступает так, будто он один владеет и для себя одного, между тем его существо выше, и право на собственность — один миг в жизни земной коры, и смысл (бессознательный) его жизни состоит в том, что, работая для себя, он работает для всех — невольно (бессознательно) он работает в коллективе; так и автор только воображает, что творит без читателя: на самом деле он находится с ним в бессознательном содружестве; теперь, я думаю, нарушена эта внутренняя наша связь (хотя извне коммуна) и потому нет творчества.

Зимою 1916 года министерство торговли командировало меня на верфи в Нью-<1 нрзб.> и я там застрял до весны 1920 года — до теперь: весна теперь, еще одни сутки переезда в ужасных сыпных вагонах, и я буду на родине, в одной из центральных губерний России (описание всего, что случилось, по рассказам очевидцев).

16 Февраля. Когда я сказал, что вселенная бесконечна, Лева вскричал:

— Враки, не может быть, никто этого не видел!

Я его убедил, как мог. Сегодня говорю ему что-то о Боге.

— Нет Бога, враки.

— Нет разумного существа?

— Существо? враки.

— Духа?

— Духа! враки, есть природа.

— Но кто же начал все?

— Начал? ты вчера мне говорил, что нет конца, ну вот так и начала нет.

Тут пришлось объяснить, что Бог — это теория жизни и что такое теория и как она необходима нам, и, в конце концов, дал ему понять, что образованному человеку теория необходима, а недоучке не нужна: отвергают Бога у нас обыкновенно недоучки и дети, начавшие проходить естествознание…

17 Февраля. Так называемая «популяризация науки»: проповедь безбожия среди дикарей и всезнайство.

18 Февраля. Вот формула: пока не изменится общий строй жизни, из этого «родного края» немыслимо стронуться.

Ну, и успокойся, беспокойное сердце, в этом маленьком флигеле на планете Земля с воспоминаниями о своей прошлой странной жизни и в созерцании ежедневного восходящего солнца.

Безумно очертенел Скиф — мародер интеллигенции, строящий мину, что он является ее благодетелем и кормит ее… самый страшный — это вкрадчивый и участливый Семен Андреев, соблазняющий какой-то необыкновенной редькой: высматривает какую-то вещь, какую, все равно, лишь бы вещь, он нащупывает — не продается ли:

— Бутылка?

— Нет!

— А Спаситель!

— Нет, вот ширмы (надо в следующий раз изобразить это страшное чувство дележа риз («и ризы Его разделили»){30}.

19 Февраля. Хлеб и воля элемент жизни: радость жизни, а вместе свобода.

Стоят морозы «сретенские», очень крепкие, но среди дня солнце так пригревает, что тает верхний слой тротуаров до золы, которой в разное время посыпают у себя под окнами жители; зимой не увидишь темных сплошных зольных тротуаров, а теперь все тропинки темные и даже вечером видны темные при блеске ярких февральских звезд. Зима уходит, прощается, ярко блестя на прощанье звездами, а весна показывается темными зольными тропинками.

Вчера Скиф был.

— Вот, — говорит, — жизнь!

— Жизнь! — отвечаю. — Ну, а что греха таить, Иван, мы с тобой, слава Богу, сыты.

— Сыты, Михаил Михайлович, да нишь этим одним жив человек?

— Не единым хлебом?

— Хлебом, и еще человеку нужна воля.

Вот эта воля-то и оказывается радостью, когда видишь весенние тропинки, это воля зовет…

Чаще всего любовь к людям бывает оттого, что самому хорошо — «добрые люди». А злой человек испытывается на зло, когда ему хорошо: он злой, если в благополучии своем все-таки не желает людям добра.

Вчера какой-то мальчишка бледный со взъерошенными волосами остановил меня при получении жалованья:

— Погодите, товарищ, получать жалованье, пойдемте со мной.

Он сел на стол и стал грызть подсолнухи, другой сел и стал грызть подсолнухи, к ним подсела хромая и горбатая девушка, которая им непрерывно говорила:

— Павел Михайлович, Семен Николаевич, — а они с ней снисходительно.

— Ну, товарищ, говорите, что вы делали за это время.

— Занимался архивами.

— А разве есть архивы?

— Как же…

— И порядочно? — сплюнул подсолнухи.

— Порядочно!

— Порядочно? — сплюнул другой.

Гудкова. Похожа на советскую вошь, вычесанную из косы неопрятной курсистки. Она прижилась к этим советским ребятам и с ненавистью смотрит на меня (ее амплуа было по ее образованности). Она до того с ними наторела, что долго затруднялся, как и чем бы раздавить эту советскую вошь. Наконец я достиг, я поймал ее, я готов был с радостью раздавить ее, как вдруг слышу от нее: «Пожалуйте, Михаил Михайлович», и пошла, и пошла все по имени и отчеству; с тех пор она стала служить мне…