Марк Поповский - Судьба доктора Хавкина Страница 8

Страшная обстановка делала свое дело. Несколько человек сошло с ума, у остальных открылись нервные страдания, болезни груди сделались всеобщими: у одних кашель, у других все признаки зарождающейся чахотки, у третьих — кровохаркание. Постоянная сырость и холод сказались ревматизмом. У некоторых ослабло зрение и слух. Поддались даже железные организмы заключенных атлетов-рабочих: расшатались их „веревочные“ нервы, надломились их могучие груди, легко выносившие в течение многих лет ужасный воздух мастерских и подвалов.

Но „честь“ переполнить чашу страданий политических заключенных выпала на долю смотрителя тюрьмы Зубачевского. Политический больной, находящийся в последнем градусе чахотки, обратился к нему с просьбой уделить ему, полуумирающему, койку. Зубачевский приказал перевести его в карцер…»

Все, о чем писал Анненков, на несколько месяцев раньше пришлось испытать Владимиру Хавкину. Может быть, даже он подсказал руководителю кружка факты страшного произвола, творимого в стенах тюрьмы. Подобно остальным арестантам, Хавкин мерз, голодал, валялся на полу, ибо кровати полагались только лицам «привилегированных сословий». Его так же, как и других, водили на допрос в одну из камер, где «сам» Стрельников, издеваясь над заключенными, пытался вырвать сведения о подпольной организации. Хавкин не выдал кружковцев, не сказал ничего о готовящемся покушении, хотя и знал, что револьвер системы «Веблея» и два кинжала хранятся в квартире одного народовольца, откуда их ежедневно после обеда уносят в расчете, что представится случай совершить покушение. Знал он и многое другое. Но генералу студент показался, видимо, мелкой сошкой. Кстати, известно, что следователем Стрельников был скверным, раскрывать организации не умел, часто выпускал из рук важные сведения. Он не знал ни программы «Народной воли», ни того, что в Одессе, кроме рабочей подгруппы, имеется сложная местная организация. Жандармы и не подозревали в то время, что в университете действуют не отдельные «беспокойные», а целая сеть хорошо организованных народовольческих кружков. Это и спасло Хавкина.

Владимира выпустили. Случилось это ранней весной, за несколько дней до того, как на Приморском бульваре двадцатилетний Желваков выстрелом в упор убил ненавистного всем генерала. Восемнадцатого марта прогремел этот давно ожидаемый народовольцами выстрел, а в первых числах апреля подпольная группа Анненкова уже размножила на гектографе присланную из Петербурга прокламацию: «От Исполнительного комитета». «События восемнадцатого марта, — говорилось в ней, — купленные дорогой ценой крови наших товарищей, будут грозным предупреждением тем царским опричникам, которые не останавливаются ни перед какими средствами в борьбе с революционной партией».

В обстановке ожесточенного террора, в дни, когда в одесской тюрьме озверевшие жандармы без суда и следствия повесили Халтурина и Желвакова, Хавкин и его товарищи расклеивали по стенам и заборам Одессы фиолетовые листки прокламаций. В чем-в чем, а в недостатке мужества обвинять студента Хавкина не приходится. Он продолжал готовить в подпольной мастерской фальшивые паспорта, собирал деньги на нужды народовольцев. И все же Владимир постепенно охладевает к «Народной воле». Причину этого следует искать, видимо, не в целях партии, а в ее методах. Студент едва ли понимал, что индивидуальный террор вообще негодное средство в политической борьбе. Но верному ученику Мечникова, проникнутому гуманными идеями своего учителя, было чуждо всякое кровопролитие. Выстрел на Приморском бульваре Владимир воспринял как некую катастрофу. Кружок Анненкова продолжал стоять на позициях террора, и Владимир не находил в себе больше сил служить делу, которое вызывало у него отвращение. Начался медленный, но неизбежный отход Хавкина от народовольцев.

Атмосфера в университете все более накалялась. Новый университетский устав полностью отдавал студентов и профессоров в руки полиции. Еще осенью 1880 года двести сорок студентов Одессы послали министру просвещения письмо, в котором жаловались на свое положение. «Мы не имеем права собираться для обсуждения наших нужд… Нам не разрешают даже собраний, которые преследуют чисто научные цели… Помимо надзора университетской инспекции над нами тяготеет особый надзор общей полиции… Полная материальная необеспеченность тяжелым бременем ложится на нашу энергию и обусловливает собою всеобщее бедственное положение русского студента».

К весне 1882 года гнет реакции стал совершенно нестерпимым. В Ученом совете университета восторжествовала партия «благонамеренных». Даже в сборе денег на венок для могилы Чарлза Дарвина министр просвещения увидел антигосударственное деяние и категорически запретил молодым людям выражать добрые чувства к памяти английского биолога. Что ни день, то новые жертвы, которые полиция выхватывала из среды молодежи. Лучшие, наиболее любимые профессора как могли пытались помочь своим питомцам. Знаменитый эмбриолог профессор Ковалевский, профессор физики Умов обратились к властям с просьбой вернуть в университет арестованных и высланных студентов. Умов даже внес залог две тысячи рублей, чтобы взять на поруки студента-народовольца. У преподавателей-шпиков, профессоров-ханжей подобные поступки вызывали дикое озлобление. Не выдержав травли, демократическая часть профессуры во главе с Мечниковым решила покинуть университет. Узнав об этом, студенты предприняли еще одну попытку остановить окончательное духовное и научное оскудение родного университета. Пятнадцатого мая на квартиру ректора С. П. Ярошенко два юноши доставили письмо:

«Милостивый государь, Семен Петрович, — писали слушатели, — после года Вашего управления университетом, года, в продолжение которого было так много недоразумений и столкновений, дела университета, направляемые Вашей рукой, приняли такой оборот, при котором профессора, составляющие гордость университета, вынуждены оставить его. Всех нас… глубоко поразило решение Преображенского, Посникова, Мечникова и Гамбарова уйти из университета… Ваше управление вредно университету, поэтому мы ждем от Вас, что для предотвращения такого большого несчастья, как потеря лучших профессоров, Вы откажетесь от дальнейшей ректорской деятельности…»

Каждому, кто хотел поставить свою подпись под этим посланием, организаторы протеста советовали обдумать свой шаг. Все знали: Ярошенко, назначенный ректором за подобострастное отношение к властям, не простит подобной выходки. Таким образом, вместо двухсот человек, это столь же корректное, сколь и непримиримое письмо, подписало лишь девяносто пять. Среди них будущие ученые: знаменитый химик академик Н. Д. Зелинский, выдающийся геолог академик Н. И. Андрусов, ректор Московского университета профессор А. А. Мануйлов; был среди них и Владимир Хавкин.